– А князю чего надобно?

– Всех держать! Шельмы! Вот так!!! – снова нетвердо погрозил кулаком тот. – Чтобы ни один поперек! Голове одной надобно! Сам же, Никола, говаривал так, а?! Бояре – лисы паче Тохтамыша! Как чуют барыш, так и рядом. Как чуть что, так и тикать. Шельмы! Высечь! Сам же, – подавшись всем телом вперед, Владимир Андреевич вдруг схватил собеседника за рубаху, – говаривал: князь один должен быть, а?!

– Ну, говорил, – опешил трудовик.

– Так услышал тебя князь, – глядя в упор на собеседника, прошипел Владимир Андреевич, – и то, что начал с упреждения тысяцкого должности, делом жизни своей сделал! Бояре о себе возомнили?! На колени! – прохрипел тот. – На княжение другой кто по Русской Правде? Право лествичное упразднить!!! Московское княжество – улус Орды Золотой? Земли объединить под началом одним, да дружины свои поставить!!! – Расхохотавшись, тот вдруг жахнул со всего размаху по скамье. – А почему все, а?! Да потому, тебя что послушал! Так кто ты после этого, а? Кто?! – Неожиданно прытко подскочив на ноги, Владимир Андреевич за грудки рванул пенсионера, подтягивая к себе. Впрочем, и трудовик, ловко сгруппировавшись, успел извернуться и, подставив плечо, оглушить собеседника. Впрочем, тот нисколько не рассердился, а, наоборот, уважительно поглядел на оппонента. – Крепок, – выдохнул муж. – А еще хочешь? – недобро оскалился он. – Сам-то зело как любишь про грядущее твое, да не все тебе ведомо.

– Что там? – непонимающе уставился на собеседника пришелец.

– А того, что не в сердце посулы Некоматовы князю. Как прознал про то, так казнить тебя, как Ваську Вельяминова[105]. Но попередумал, уж больно с науками ты своими нужен. То и решили, что забрать тебя из монастыря да женить, чтобы по сторонам не глядел. Дети пойдут, так и не утечешь!.. Как, нравится?!

Вон тут и словно разрядом прошибло Николая Сергеевича. Теперь только начал понимать он, происходит что. И поход этот против князей, и слова Милована, то и дело про бояр упоминавшего; в клоках сколько их, отъехавших, высекли, да как тех, остались что на землях московских, разом принизили, проблемами нагрузив да за животы свои трястись заставив! И ведь прав Дмитрий Иванович, рассудив, что самодержец нужен на Руси. А тут и слова пришельца. И ведь по истории начал путь к самодержавию именно Великий князь Московский, поперву пост тысяцкого упразднив да лествичную систему наследования отменив. А теперь, поддержку от чужеродца получив, да моментом воспользовавшись грамотно, начал громить влиятельное боярство. А он, Николай Сергеевич, как обычно, в самый водоворот истории этой вляпался… пешкой. Пошатываясь, поднялся трудовик на ноги и, не прощаясь ни с кем, поплелся прочь.

В ту ночь пурга как-то разыгралась, да такая, что хоть и конец света сам пришел! Завывая, ветер зло носился между домами, вырывая ставни, грохоча полураскрытыми дверьми да в конце концов разбиваясь на миллион мелких снежинок о колокольню. Да вздрагивали, отзываясь легким гулом под куполом, колокола Ивана Калиты[106]. Впрочем, этого урагану вскоре оказалось мало. Как следует раззадорившись, ветрище попытался пошевелить язык улья[107], однако тщательно закрепленный Слободаном, тот даже не пошевелился. Завывая от ярости, ветер ринулся в атаку, и неизвестно, какая беда случилась бы, если бы Калита не отстроил Архангельский собор Кремля в камне[108]. Впрочем, даже такая конструкция и та сотрясалась, когда особенно резкий порыв со всего маху врезался в мощные каменные стены. Поняв, что просто так не сладить, ветер утроив натиск, принялся бушевать, срывая крыши с домов и с протяжным воем швыряя их на непокорную конструкцию. Одну, другую третью. Вот уже, не выдержав такого напора, от вибраций балка треснула, колокол удерживавшая. Еще несколько мощных порывов – и та, не сдюжив, переломилась пополам, обронив бронзовый исполин. Тяжко охнув, тот сорвался и, круша перекрытия, рухнул вниз, накрыв собой почуявшего беду Феофана. На том непогода, словно бы успокоившись, и отпустила, оставив после себя изрядно потрепанную Москву, груду металлических черепков да схороненного под ними диакона.

– Быть беде! – собрав паству, глаголил Киприан. – Знак дурной да нам предостережение: коли мечи против Орды не поднимем, так и расколотому быть княжеству Московскому, как колоколу сему да Феофану! – сотрясая одним из черепков, увещевал тот. – Моим словам не верить можете, да знакам свыше слепой только не следует! – указывая на зияющую в потолке дыру, продолжал владыка. – Наказание с небес падет на головы грешных за робость и страх.

– Может, другой знак, – задумчиво почесал бороду подоспевший Булыцкий. Весть о знамении живо по Москве разлетелась, да так, что и князья уже подошли и воеводы. – Может, добрый? – как бы невзначай сделав шаг, перекрывая дорогу не отошедшему еще с хмеля Дмитрию Ивановичу.

– Поди, Никола, от греха! – окликнул его сзади князь.

– А? – изобразив на лице удивление, развернулся Булыцкий, но так, чтобы не дать митрополиту и князю увидеть друг друга.

– Ты чего вздумал о себе?! – затрясся в гневе Донской, да так, что преподавателю аж не по себе стало, да, честно сказать, желание появилось в сторону отойти; разбирайтесь, мол, меж собой сами, а меня не замайте.

– Вот тебе, князь, бронза да мое толкование, – пересилив себя, да стараясь говорить так, чтобы оба услыхали его. – Калита колокол тот забрал в знак того, что признает Тверь власть Москвы.

– Ну. – Обалдев от такого поворота, князь немного успокоился.

– Признать да смириться – дела разные. Вон князь-то Тверской, Мишка, сколько раз мечи против тебя поднимал, а? До тех пор колокол и висел. А как крест поцеловал тебе Михаил Иванович на верность, да княжича отдал на обучение, так и оборвался он. Так, видать, на то и знамение, что защита тебе да помощь в начинаниях твоих, – склонившись в поклоне, закончил пожилой человек.

– Поясни-ка, – прищурившись, потребовал Дмитрий Иванович.

– Чего несешь, чужеродец? – насупившись, прошипел владыка.

– Вот тебе, князь, бронза для пушек! Вот! Раньше о бедах да о радостях лишь упреждал он, а теперь ворогам смерть слать будет! Против ордынцев гнев свой обратит праведный!

– Не бывать такому, – взвился Киприан, – колокола чтобы освященные на дела мирские, а паче военные, переплавлять! Грех!

– Дай мне, Никола, пушек. По весне ох как пригодятся, – глядя в упор на собеседника, негромко, но твердо распорядился князь.