Удивительное дело — она и теперь поняла меня без особых проблем. Повозившись и даже заглянув под тушку демона (хоть и с опаской, но все-таки), отыскала. Распотрошила. Потом боль, глодавшая бок, стала стихать — нетрудно догадаться, что это мазь. Кстати, правильно выбранная мазь. Я приоткрыл глаз — она занялась следующей раной, неумело, но уверенно манипулируя полосой кровоостанавливающей ткани. Потом вытащила крохотный нож и разрезала на мне штаны — как оказалось, ногу тоже зацепило — чуть повыше колена.

Закончив с перевязкой, задумчиво потянулась к сумке, отогнула краешек холстины.

— У тебя с собой живинка? Думаю, это надо использовать. Позволь, я перевяжу еще и здесь. — Она потянулась к моей шее. — Артерия не задета, но лучше все-таки…

— Да. Пожалуйста…

Несколько минут она сосредоточенно пыхтела, управляясь с повязкой. Потом сунула мне под руку закупоренную тыковку.

— Мне надо уйти. Я вернусь чуть попозже, принесу еще воды и еды.

— М-м-м… А ты не могла бы… оттащить меня в тень?

— Боюсь, мне это не под силу. Мне тебя не поднять… Демона-то с трудом отвалила.

— Ладно, давай попробуем меня откатить.

— У тебя могут открыться раны!

Она странно выговаривала слова — немного непривычно на мой уже устоявшийся слух. Что ж, существование областных диалектов — дело обычное. Я попытался сфокусировать на ней взгляд, но стоило шевельнуться, как сознание затопила дурнота. Даже не боль, но какое-то отчетливое желание как можно скорее отключиться. Когда сознание снова прояснилось, ее не было рядом, и я уже не очень отчетливо помнил ее лицо.

Солнце скользило по небосводу с неторопливостью царицы. Сейчас я его ненавидел — меня тревожила любая чепуха, а что уж говорить о зло жгущем, словно сошедшем с ума светиле. Но всему приходит конец, и зною — тоже, к тому моменту, когда сушеная тыковка опустела, и губы снова словно каменной крошкой обметало. Все это время я то терял, то снова приходил в сознание, но это отнюдь не облегчало ожидание, не позволяло хоть чуть-чуть сократить время. Наоборот — казалось, оно растягивается.

Девушка пришла, когда небо уже подернулось багрянцем с проблесками оранжевого и радовало надеждой на облегчение дневного зноя. Ночью, конечно, не будет прохладно, но хоть менее жарко — уже счастье. Я не сразу заметил ее, идущую ко мне, придерживая на голове что-то округлое, формой похожее на большую тыкву, но заметив, залюбовался.

Большинство местных женщин, если не считать танцовщиц, отличались изрядной полнотой. К некоторому своему удивлению я обнаружил, что местные стандарты красоты сильно отличались от тех, к которым я привык. Здесь ценилась женская полнота, и такое впечатление, будто девушек в Империи старались откармливать, чтоб круглились румяные щечки, чтоб наливались бока и грудь. Я не мог знать этого наверняка и готов был с удовольствием любоваться здешними красотками, пребывавшими в теле, но еще не расплывшимися студнем. Тоненьких, как былиночки, девушек не в нарядах танцовщиц я здесь видел редко.

Эта выглядела не просто тоненькой, а угловатой, что не скрадывало даже мешковатое платье из серого грубого полотна, опоясанного зеленым тонким поясом, который был обернут под грудью и вокруг талии даже не два, а несколько раз. Голова ее была закутана тонким шарфом, из-под которого выбивались темные вьющиеся пряди, личико осунулось от усталости. Она шла плавно, должно быть, чтоб не шелохнуть лишний раз тыкву на голове.

Я смотрел на нее и ощущал себя так, словно вдруг заглянул в пространство совсем иной жизни, совсем иных традиций. Пусть меня давно швыряло по просторам чужого мира, но здесь я обитал как бы в пузыре собственных представлений, собственных привычек, лишь отчасти соприкасаясь с чужими представлениями и привычками. А сейчас, глядя на незнакомку, выросшую в обществе, где девушки до сих пор выходили замуж «по старинке», по воле родителей, и хранили исконные обычаи в кругу семей, я едва мог перехватить дыхание, очарованный тайной.

Это было дразнящее, великолепное ощущение — смотреть на ту, что, возможно, уже предназначена другому, мечтает любить его и даже не представляет, что можно жить как-то иначе, что можно сделать выбор в пользу другого мужчины. Для нее муж — столп и фундамент ее жизни, неоспоримый Глава семьи, от чего наши женщины давно уже отошли, и во многом не по своей воле. Для нее верность — неоспорима и незыблема, даже говорить тут не о чем. Я вдруг позавидовал тому, кому достанется или уже досталась эта девушка, не на шутку позавидовал. Да, может быть, она не так уж и красива, но какое в конце концов значение имеет красота по сравнению с девичьим очарованием, стократно увеличиваемым самой настоящей тайной?

— Как ты себя чувствуешь? — спросила она, осторожно опуская на траву тыкву, оказавшуюся сосудом, полным прохладной воды. — Я помогу тебе умыться. Промою раны. Я принесла немного еды и еще воду. Ты позволишь тебе помочь?

— Да, пожалуйста… Спасибо тебе. Ты так хорошо умеешь помогать раненым…

Она несмело улыбнулась и спрятала взгляд, поправила на голове шарф. Этот жест почему-то пронзил терпкой радостью мое сердце. Я слишком давно, наверное, не смотрел в глаза стыдливой женщины.

— Мой отец — угольщик. Жене и дочерям угольщика обязательно нужно уметь перевязывать раны — на делянках и у угольных ям случается всякое.

— Мне повезло. Спасибо за участие.

— Любой бы помог раненому, если бы мог. Прости, что не могу отвести тебя домой или во временный лагерь углежогов. Обо мне могут подумать нехорошее.

— Ты боишься, что может подумать твой муж?

Девушка вспыхнула, почти до слез, посмотрела на меня сердито и обиженно.

— Ты смеешься? Разве не видишь, как я одета?

— Прости. Я родом издалека, с севера, еще плохо знаю местные традиции. Ты не замужем? А жених у тебя есть?

Снова вспыхнула, отвернулась, кутая лицо в шарф.

— Издеваешься?

— Вовсе нет. Почему ты так подумала?

— Кто же захочет на мне жениться? Я ведь… некрасивая.

— Ты? — изумился я настолько, что попробовал подняться и сразу же рухнул обратно, наказанный за намерение коротким болезненным шоком. Продышавшись, продолжил. — Что за ерунда? Ты очень красивая.

Девушка кинула на меня взгляд из-под ресниц. Порозовевшая от смущения, она показалась мне по-настоящему милой. И глаза… Ее глаза смотрели так, что я понял — голову я уже прочно потерял. И это не пугало, а наоборот — доставляло наслаждение.

— Это ты только так говоришь. Но сам ведь ни за что на мне не женишься.

— Почему же? — уверенно возразил я. — Женюсь. Охотно. Только… Твои родители отдадут тебя за чужака? За человека, не имеющего представления о ваших традициях, обычаях?

— Им привередничать не приходится. Меня еще никто никогда не сватал, я имею в виду, из серьезных людей.

— А я — серьезный?