«Видимо, зацепился за ось колеса», — мелькнуло в голове.

Колеса вращались все быстрей. Шофер прибавлял ход. Узел затягивался все туже.

Ида уже не могла дышать. Черные круги поплыли перед глазами. Мысли мешались.

«Вот и все, все, все», — стучало в голове.

Она попыталась крикнуть, но лишь беззвучно открыла рот. Рвала на себе шарф, но пальцы не могли уцепиться за тугой узел, соскакивали вниз, и Идины идеальные ноготки обдирались о грубую ткань пальто.

Внезапно пришло видение — кинопленка наматывается на широкую бобину. Только вместо центрального штырька у бобины — ее, Идина, шея. На пленке — она знает это — кино про ее жизнь. Оно не очень длинное, но Ида думает о том, что надо сократить, что переснять, а что перемонтировать. Вроде бы ничего. Идина жизнь — совершенство. Ведь она сама ее придумала. Вот только последние сто метров пленки… Выпадают из общего сюжета. «Отрежьте последние сто метров, — слышит Ида собственный голос. — Их надо выбросить. Иде Верде нельзя изменить».

Видение прекращается.

Ида хрипит, но шофер по-прежнему весело крутит руль.

Сделав последнее усилие, она дотягивается до разделительного стекла и стучит в него. Шофер оборачивается, видит ее белое искаженное лицо и резко жмет на тормоз.

Через секунду он уже распахивает заднюю дверцу и грубым сильным движением разрывает шарф. Воздух со свистом прорывается в Идины легкие. Она дышит открытым ртом, заглатывает воздух кусками, обливается и упивается им.

Шофер, склонившись над ней, испуганно спрашивает, не надо ли отвезти ее к врачу или хотя бы в аптеку. Она отрицательно мотает головой.

Отдышавшись, она еще какое-то время сидит, откинувшись на подушки сиденья, а потом натягивает шляпу и выходит под дождь.

— Я пройдусь. А вы… — Она хочет отпустить шофера, но передумывает. — Езжайте за мной.

Дорога круто забирает вверх, и Ида идет очень медленно. Колени еще слабы. Руки слегка дрожат. Но она уже думает о том, что произойдет сегодняшним вечером.

Брезгливо кривя рот, Лозинский толкнул дощатую дверь позади маленькой булочной, которая вела в комнату Зизи. За все время их связи он бывал здесь лишь пару раз. Предпочитал снимать комнаты в недорогих, но опрятных отельчиках, разбросанных по побережью, с прохладными пустоватыми комнатами, не носящими отпечатка ничьей жизни. Здесь же все казалось ему если не грязным, то нечистоплотным. И взгляды, которыми провожал его хозяин булочной, промышлявший также сдачей комнат в аренду, и скрипучая лестница с выбитыми ступенями, и мансарда Зизи — пожелтевшие, ручного плетения, занавески на окнах, старая кровать, прикрытая наспех лоскутным одеялом без пододеяльника, вечно недопитая чашка кофе на подоконнике, грудой — шкафа в мансарде не имелось — наваленные на столе и стульях жалкие тряпки Зизи вперемешку с Идиными сверкающими одежками.

Нет, предаваться неге здесь было решительно невозможно. Но сейчас… Куда деваться? Появляться с Зизи где бы то ни было — даже в самой отдаленной гостинице — невозможно тоже. Везде найдутся глаза и уши.

Он вошел в мансарду и, сбросив со стула тряпье, уселся, закинув ногу на ногу.

— Вот что, милая… — Он запнулся. Странно, что и Иду, и Зизи он одинаково зовет милой. Только в отношении Зизи слово приобретает какой-то насмешливо-уничижительный смысл. Так подзывают официантку в ресторане или обращаются к продавщице. — Вот что, милая, ты завтра к полудню должна явиться на пробы к господину Ланскому. Вот название фильмы. — Он протянул ей листок, на котором было написано наспех «Похитители почтальонов». — И будь умницей, не подведи меня. Слушайся режиссера. Я за тебя ручался. Ну что ты так смотришь?

Зизи, стоя посреди комнаты в одной бумажной сорочке с дешевенькими кружевами и полуспущенных чулках, действительно смотрела на Лозинского каким-то странно пристальным взглядом.

Он привлек Зизи к себе и посадил на колени.

— Что же ты так смотришь, милая? — повторил он. — Что случилось?

— Ничего, — прошептала она. — Просто… Она… Госпожа Верде, она велела меня выгнать, потому что я на нее не похожа. Вы скажите ей, что я буду стараться. Пусть мне сделают еще одну операцию! Пожалуйста!

Она по-собачьи заглядывала снизу ему в лицо. «Ну и дура!» — подумал он, проводя рукой по ее спине и чувствуя, как сладкий спазм сводит низ живота.

Он осторожно положил ее на спину так, что она перегнулась назад через его колено и головой коснулась пола, и, поддерживая одной рукой под спину, пальцами другой быстро пробежался по ее ноге и забрался в жаркое и влажное заветное место. То нежно поглаживая, то сжимая, то отпуская, он пробирался все глубже и глубже, а она все круче выгибалась дугой под его рукой.

Когда она застонала, он быстро наклонился и стал выцеловывать ее плоть, полностью раскрывшуюся ему навстречу. А через секунду уже нес ее в постель, не замечая ни лоскутного одеяла, ни наваленного тряпья, ни скрипучих перекладин.

Потом он курил у окна, приходя в себя и думая о том, что если приезжать сюда, в эту богом забытую мансарду на краю города, то, может быть… никто и не узнает… хотя… этот сомнительный хозяин… надо заплатить ему… но сколько?..

«Нет! — Он решительно оборвал себя. — Рисковать? Нет! Ну разве что еще один раз. Последний. Всего один раз, и больше — никогда!»

Домой возвращался очень медленно, ведя авто расслабленной рукой, откинувшись на спинку сиденья и больше глядя по сторонам, нежели на дорогу. Как всегда после встреч с Зизи Лозинский чувствовал полное умиротворение.

Он остановился на набережной возле цветочницы, уже собиравшей в корзинку остатки своего нежного товара, и купил для Иды пять белых роз с еле заметной розовой каймой, обрамляющей края лепестков. Она любила белые цветы — они подходили к ее холодной красоте.

Подъезжая к вилле, он увидел, что светятся окна в столовой и гостиной, и острое чувство жалости овладело им. Он жалел о прошлом, том прошлом, в котором они с Идой были действительно блистательной парой — не внешне, не напоказ, а в жизни.

Он вспомнил, как через какое-то время после переезда в Ялту — в городе их почти никто не знал, только по фильмам, — они, прогуливаясь по набережной, услышали из открытых окон ресторации звуки оркестра. Играли аргентинское танго.

Он положил руку Иде на талию, а она, без слов поняв его, опустила свою ему на плечо, и они прошлись мимо столиков открытых кафе в таком роскошном и откровенно-бесстыдном танце, что вызвали оторопь публики.

На следующий день газеты писали, что «Лозинский и Верде, видимо, считая, что им все позволено, и пренебрегая приличиями и общепринятыми нормами поведения, выставили напоказ свои интимные отношения». Знали бы эти прыщавые газетчики, что они с Идой вытворяли потом дома, плотно закрыв портьеры и заведя патефон с пластинкой аргентинского танго!

Лозинский вздохнул. Того прошлого не вернуть. Впрочем… Не казалось ли ему уже тогда, что Ида и на набережной, и в спальне разыгрывала один и тот же спектакль?