Каргин выпил рюмку коньяка. Ему тоже хотелось в этот мир. Одной рюмки мало, грустно подумал он.

— На островах любви, — вздохнул Каргин, размышляя о возрождении и грядущем величии России на широко раскинувшемся на месте архипелага ГУЛАГ, а потом сменившего его архипелага воров архипелаге любви. — Ты обдумала мое предложение?

— Конечно, — ответила Надя, осторожно ссаживая ложечкой стеклянную, напоминающую красный глаз, вишню с вершины башенного десерта. — Паспорт при мне, — похлопала по своей сумочке.

— Паспорт? — удивился Каргин.

— Заявления в загсах регистрируют только при предъявлении паспорта, — объяснила Надя.

— Тогда твой отпуск отменяется. — Каргин стал вспоминать, где его паспорт. Кажется, дома. Но может, и в кабинете — в сейфе, рядом с незарегистрированным пистолетом «беретта».

— Тебе скоро исполнится шестьдесят, — сказала Надя. — Ты, — добавила после паузы, — мог бы быть моим отцом.

— Ну... — прикинул их разницу в возрасте Каргин, — таким... ранним отцом. — Конечно, старость — это порок, но он искупается... — хотел ляпнуть «деньгами», но, подумав, промолчал.

— Пойдем, — встала из-за стола Надя.

— В загс? — спросил Каргин. — Но я без паспорта, как... оловянный солдатик. Помнишь, за ним еще гналась большая крыса. Если он не в кабинете, придется заехать домой.

— Так говорят все брачные аферисты, — улыбнулась Надя. — Пойдем. Успеешь найти паспорт. Крыса нас не догонит.

— А как же Одесса? — посмотрел на чемодан Каргин. — Во сколько поезд?

— По расписанию, — ответила Надя. — Я не могу его изменить.

— Но можешь не поехать? — уточнил Каргин, вспоминая недавнюю (бесконтактную?) близость с Надей на кожаном диване. Плевать, что у нее теперь все устроено по-другому. Еще раз — и умереть! А вдруг... не умереть и... не раз, а еще много-много раз? Вот оно счастье! У него перехватило дыхание. Каргин не знал, что предложить Наде. Он был готов отдать ей все, но сомневался, что его «все» имеет ценность в том (счастливом?) мире, где в данный момент пребывала Надя. Но при этом она была здесь и сейчас. И это вселяло надежду. У Каргина не было сомнений, что рядом с ним всего лишь часть ее существа, истаивающий в воздухе образ той Нади, которую он когда-то знал. Но ведь и новую, с плавниками, он тоже пусть всего один раз, но, говоря библейским языком, познал! Познать­-то познал, а вот чем ее взять, говоря уже юридическим языком, в долговременное пользование, не знал. Что-то подсказывало Каргину, что новая Надя принципиально «не берется».

— Пойдем, — повторила Надя.

Расплатившись у стойки (паренек так и не выбрался из туалета, но не было времени думать, чем он там занимается), Каргин догнал Надю на улице.

— Ты не ответила, — принял у нее стучащий колесиками по асфальту чемодан.

— Спустимся к воде, — предложила Надя. — Не волнуйся, никто никуда не опоздает.

— На поезд или в загс? — Каргин едва поспевал за Надей. Чемодан упирался изо всех сил. Что было странно, потому что он напоминал рыбу. А рыбы всегда стремятся к воде. Разве только за исключением китайских, живущих в выгребных ямах. — А хочешь, — схватил Надю за руку Каргин на ступеньках набережной, — я брошу все, мы уедем... да хоть в Финку! — Он хотел сказать, что готов построить для Нади подводный дворец, бросить на его обустройство всю финскую хозку, но перепрыгнул через это куражливое, в духе нового русского предложение, как бегун через барьер. — А лучше в Норвегию, — продолжил Каргин. — Я куплю дом во фьорде, сделаю бассейн. Ты будешь... — Он хотел сказать, как рыба в воде, но подумал, что Надя может посчитать подобное сравнение примитивным.

— Осторожно, он разобьется! — крикнула Надя.

Чемодан прыгал по ступенькам, раздувая бока, как большая железная лягушка. Похоже, его мнение относительно воды изменилось.

— Да что там? — Каргин с трудом поднял чемодан в воздух, на весу, как гирю, донес до площадки у воды. В каменном полукруге под набережной было тихо. Сильно пахло мочой. Вода в Москве­-реке, впрочем, казалась относительно чистой.

— Все, что мне нужно, — просто ответила Надя.

Они уселись на ступеньках.

Над Москвой­-рекой гулял легкий ветерок, задирая листья кувшинок, отчего вода становилась ребристой, как поверхность Надиного чемодана. Издали вполне могло показаться, что плывут стаи рыб. Каргин стал было снимать пиджак, чтобы набросить Наде на плечи, но она воспротивилась.

— Почему? — спросил Каргин.

— Тогда мне придется положить тебе голову на плечо, — сказала Надя.

— Ну и что? Мы станем похожими на пожилую — это я про себя, — уточнил Каргин, — влюбленную пару. Художник мог бы написать с нас картину и назвать ее «Тихое счастье». Да или нет?

— Звучит почти как «Перед заходом солнца», — проявила неожиданную осведомленность в мировой драматургии Надя. — А можно — перед закатом... всего.

— Ты не ответила, — напомнил Каргин.

— Подожди. — Надя достала из сумочки носовой платок, начала стирать с поверхности чемодана какое-то едва заметное пятно.

— Зачем? — пожал плечами Каргин. — Чемодан такая вещь... его невозможно сохранить в чистоте.

— Знаешь, как умерла моя мать? — спросила Надя.

— Ты мне не рассказывала.

— Во время уборки квартиры. Она два дня лежала с температурой сорок, а как только очнулась, увидела, что дома грязь, поднялась и начала убираться. И... умерла. С тряпкой в руках.

Каргин молчал, не зная, что сказать.

— Так и чемодан, — продолжила Надя, — не сохранить в чистоте, а хочется.

— Так и наша жизнь, — добавил Каргин. — Иисус Христос тоже только начал убираться и... умер. Точнее, его распяли. Люди почему-то не хотят жить в чистоте.

— Поэтому — вода, — встала со ступеньки Надя.

— Что «вода»?

— Будет вода и... может быть, острова.

— Для праведников? — спросил Каргин.

— Ты сам знаешь, — сказала Надя. — Ты слушал радио.

— Там не было про воду, — нахмурился Каргин, вспомнив сеанс радио­связи (с кем, с чем?) по музейному «Телефункену». — Это... бред! Я потому и решил поставить приемник у тебя в кабинете, что не собираюсь больше слушать! Не хочу сойти с ума. Ведь никогда никому ничего не докажешь! Я только тебе да еще матери могу рассказать, потому что никто больше не поверит! Что есть какой-то приемник тридцать девятого года выпуска, который мало того что до сих пор работает, так еще и ловит какие-то волны — то ли из будущего, то ли из прошлого, то ли из астрала, а может, с Луны. А слышат голос на этих волнах исключительно избранные — из рода бывших Воскресенских, переквалифицировавшихся в Каргиных. Для остального человечества гитлеровский ящик нем как... рыба, — споткнулся на слове Каргин, но тут же продолжил: — а для меня, матери и покойного деда, дальше не знаю, не помню, когда появились приемники, он вещает по двум концлагерным принципам: «Каждому — свое» и «Труд делает свободным». Хотя деда, — вспомнил он, — посадили за какие-то облигации, но потом да, он реально стал свободным — жил в свое удовольствие и плевать хотел на власть.