– Как тебе не стыдно? – спросил он.

– Мне? – удивилась я. Ну настоящая же наглость – он привел, а мне же еще и стыдно!

– Марина, – сказал он.

– Что? – спросила я.

Ничего. Он меня поцеловал. Лучше, чем «курс первой любви». И лучше, чем «подготовительное отделение второй».

Я пожала плечами. Но мне почему-то стало грустно.

Илья танцевал с олимпийкой. И пошел провожать ее домой.

Я долго и сладко ссорилась в подъезде с одним мальчиком, имя которого тоже не имеет сегодня решительно никакого значения.

Той ночью я уже знала, что Илья мне обязательно позвонит. Я взяла в кровать желтый, заслуженно переплетенный изолентой телефонный аппарат и положила его под подушку.

Скоро-скоро. Может быть, прямо сейчас.

Илья никогда не обманывал моих ожиданий.

Он позвонил примерно через год.

В детстве «скоро-скоро» у нас наступало гораздо раньше, чем теперь.

* * *

В предпоследний раз мы встречались еще до вторых детей. У меня тоже уже были деньги. И одежка от Антонио Марраса. Один костюмчик и одна кофточка.

Была осень. Очень кстати для костюмчика. Осень без дождя. Горы желтых листьев. Я бы сказала «кучи», но это неромантическое слово.

В нашем городе листья по-прежнему жгли. И терпкий мужской запах костров смешивался с холодным полынным дыханием Ильи. Он пил абсент. Нет. Он предпочитал абсент, который присылали для него специально из Франции. Он возил с собой несколько бутылок. Возил в автомобиле, на яхте и маленьком личном самолетике.

С этим своим самолетиком он мог стать главным летчиком-истребителем Северной Кореи. И победить всех врагов. Но ему, наверное, было лень.

Он тогда был во второй раз не женат. Я – во второй раз не замужем. Кайф…

Нам обоим было больно. Мы очень не любили, когда нас бросали.

Мы постарели, ушли в бизнес, утратили бдительность и не успели хлопнуть дверью первыми.

Кроме того, розовые девичьи колготки у меня на балконе сменились джинсами «ниже трусов». Зато их стирала машина-автомат. В моей сумке снова были фотографии. А моя копия, на этот раз в подростковом варианте, отбыла в тур выходного дня. Смотреть ковыль. Я надеялась, что ковыль – это не конопля. И Илья уверил меня в том, что ковыль и конопля – это большая разница.

Он по-прежнему был вундеркиндом. И в его голове водились бесконечные километры твердых, точных и лишних знаний.

А ковыль спасал меня от проблемы дождя и забытых на балконе джинсов.

Я была свободна.

А его сын был моложе моей дочери на два года. В день рождения Илья купил ему пропуск в Дворянское собрание. Сергей Ильич, он же Сер Иль Ким, – потомственный российский князь. Прямо из Долгоруких. Он учился где-то в Англии.

Ну а где же еще?

В тот предпоследний раз была моя очередь. В нашей любимой ленинской польке «Шаг вперед, два шага назад» была моя очередь ставить ногу.

Мы с Ильей никогда не нарушали наших железных правил.

Только очень хотелось плакать. Приходилось пить вино мелкими-мелкими глотками и делать вид, что я борюсь с икотой.

Икота – удел сильных. И худых. Я ела пирожные, не уговаривая их в том, что они помидоры. И не чувствуя вкуса. Резиновые бисквиты с привкусом стирального порошка.

– Икота-икота, перейди на Федота, с Федота на Якова, с Якова на всякого, – сказал Илья.

– Может, ты наконец прекратишь? – возмутилась я. – Сил нет никаких.

– Ладно. – Он равнодушно пожал плечами. – А что прекратить?

– Прекратить мне сниться! – Я стукнула кулаком по столу. – У меня сейчас нет на тебя сил! Я не могу жить двойной жизнью. Мне надо разобраться с реальностью! Я встаю измотанная, искрученная…

– Ис… какая? – спросил он.

– Так да или нет? – строго спросила я.

– Конечно, нет.

– Тогда я прекращу! Я сама это прекращу. Вот.

– Нет, – испугался он, но быстро взял себя в руки. – Впрочем, со своими снами ты вольна делать все что хочешь. А с моими, уж позволь…

«Вольна». «Позволь». Етить-колотить-подпрыгивать. Дворянское собрание. Город Санкт-Петербург. Улица Рубинштейна. Мертвые заговорили.

Но я сыграла свою партию.

Шаг вперед.

Два назад.

Фотографии снова остались в сумке. И он забыл спросить, как я, где я, кто я и с кем…

Ну и ладно. Не лопнуть же мне было от любопытства. Я, конечно, гордая, но не до такой степени, чтобы не рассмотреть Сергея Кима, мать его и не мать его тоже. Илья становился сентиментальным. В его глубоко «от кутюрном» портмоне была предусмотрена фотогалерея. Наверное, кошелечек шили на заказ. Мне без разницы. Главная сила Ильи была в его постоянстве. Вторая, та, которая не мать Сергея Кима и вообще ничья не мать, была такая же олимпийка, как и первая.

В городе Санкт-Петербурге, видимо, были перебои с водой. Вся она, наверное, пошла на наводнения. Я не стала заострять на этом внимания.

Он сказал, что занимается синтезом белка. В промышленных масштабах.

Удивил.

Можно подумать, что чудо Интернета так и не посетило глубокую провинцию моей квартиры. Конечно, я знала, что он синтезирует этот дурацкий белок. Я даже могла бы встретиться с ним в колбасе, крабовых палочках и сосисках.

Но не встречалась. Потому что у нас было правило: встречаться друг с другом не часто. И друг с другом, и с белка́ми и прочими продуктами нашего распада.

– Ты думаешь, что я распадаюсь? – испугался Илья.

– Ну… Целым тебя назвать трудно.

– Гонишь…

Грубо. Старо. Здравствуй, школа. Вундеркиндам можно было бы почаще обновлять лексику. В период нашей предпоследней встречи модно было бы сказать «чёс чистый» (вариант – «не чеши»), «жесть» (с презрительной интонацией) и «та ладно!» (с выраженно простоватым пропуском звука «д»).

– Гоню, – согласилась я, чтобы не спорить по пустякам.

Осень пахла сама собой. Натурально и не обидно. В тот год она вообще пришла теткой без претензий. Пыталась, наверное, своей левитановской простотой уравновесить наш сюр критическим реализмом.

Можно подумать, что мы ее видели… Эту дурацкую осень.

Илья сказал, что он вычитал в книжке историю об одной фигне. Он назвал эту фигню по имени. Имя влетело в одно мое ухо и вылетело из другого. Кажется, из левого.

Дело не в имени, конечно, но что вылетело – жаль.

А фигня эта функционировала в душе каждого человека какой-то посторонней нам планеты. Она жила там (в душе, а не на планете) так тихонько, как будто спала. Но все дело заключалось в том, что она была. То есть даже в своем латентном состоянии она определяла тревоги и радости.