Со стороны могло показаться, что своенравная бабка нарочно провоцирует Любовь Ивановну на скандал, словно пытаясь определить степень ее стрессоустойчивости. Зря старалась: в этом смысле Любе не было равных, все выпады Киры Павловны она пропускала мимо ушей, в результате чего тяжелая артиллерия матери Вильского превращалась в жужжание надоедливой мухи.

Но на самом деле причина задиристости Киры Павловны была в другом. Ее одолевало чувство вины перед Женечкой Швейцер. Невольно отказав первой снохе от дома, Кира Павловна не добилась главного: беглец Женька не торопился возвращаться в родные пенаты, предпочитая засылать к матери свою Любку. Вот Кира Павловна и злилась, не умея достать сына, стреляла по ближней мишени и, как выяснялось, совершенно безрезультатно.

– Не могу понять, – поделилась с отцом Вера. – Почему твоя жена все это терпит?

– И сам не понимаю, – признался Вильский и с благодарностью подумал о Любе.

– Должна же быть какая-то причина, – предположила дочь и подозрительно взглянула на отца.

– Ну, какая может быть причина, Вера? Мать ее просит, Любка не отказывает.

– Но ведь могла бы?

– Могла, – согласился Евгений Николаевич и задумался.

Впрочем, раздумья Вильского ничем стоящим не завершились. Поведение Любы по-прежнему оставалось для него загадкой, равно как и рвение к домашнему хозяйству, которое стало в ней проявляться с годами. Проявлялось оно в элементарном накопительстве, чему, кстати, немало поспособствовал и сам Евгений Николаевич, любящий жить основательно и добротно.

Дача, надел земли под картошку, швейная машинка, так и не вынутая из коробки. Мясорубка, кухонный комбайн, соковыжималка. Телевизор в гостиную, телевизор в кухню, стиральная машинка-автомат для дома, «Малютка» – для дачи. Сервиз чайный, сервиз кофейный и даже керамические горшки, купленные по случаю.

Вильский от жены не отставал: компьютер стационарный, ноутбук, музыкальный центр, синтезатор «Ямаха», шины про запас. Чего только не было, но все равно казалось мало.

«Зачем? – иногда задавал себе Евгений Николаевич любимый Любин вопрос и сам же на него отвечал: – Чтобы было».

Где-то в глубине души Вильскому хотелось верить, что это закалка дефицитных девяностых заставляет их с Любой приобретать много и с жадностью. Евгений Николаевич не забыл пустых полок в магазинах, водочных очередей, чулочно-носочных талонов. Не менее отчетливо он помнил и поиски сахарного песка, особенно в период варки варенья. Вильский с женой, точно две белки, по-прежнему с энтузиазмом заготавливали запасы на зиму, часами простаивая у плиты, чтобы закрутить огурцы, помидоры, грибы, икру и много чего другого, что делает зимний ужин наполненным витаминами.

Перепадало и Кире Павловне, правда, та воспринимала дармовые консервы как должное и даже указывала, чего бы еще хотела из возможных разносолов.

Иногда Евгений Николаевич спохватывался и обещал Любе, что это в последний раз: мол, хватит, не военное время. Но как только наступал август, а за ним и ранняя осень, начинался закруточный марафон.

Так и жили, отмеряя дни трехлитровыми банками, пока к Вильскому не пришло понимание, что его последняя, как он думал, третья жизнь разменивается на пустяки, а важные события подменяются очередным приобретением, после которого нет радости, а только досадное недоумение: «А зачем?»

– Любка, – пожаловался тогда Евгений Николаевич, – тебе не скучно?

– Не-а, – не оборачиваясь, ответила Любовь Ивановна, внимательно наблюдавшая за перипетиями сериала «След». – А тебе?

– Мне скучно, – сообщил Вильский и запустил руку в Любины волосы.

– Телевизор посмотри, – посоветовала жена, пытаясь увернуться от прикосновений супруга. «Раздражается», – подумал Евгений Николаевич и вышел в коридор.

– Ты куда? – снова не оборачиваясь, крикнула Люба.

– Пройтись, – нашелся Вильский и стал надевать ботинки.

– Зачем?

Евгений Николаевич был уверен, что услышит этот вопрос.

– Надо подумать…

Любовь Ивановна ничего не ответила и сделала телевизор погромче.

– Не хочешь со мной? – неожиданно предложил Вильский и заглянул в комнату.

– Нет, – бросила Любовь Ивановна и снова уставилась в телевизор.

– Надо больше ходить. – Евгений Николаевич продолжал склонять жену к прогулке.

– Вот и ходи, – не выдержала Люба и, схватив пульт, выключила телевизор.

– Я тебя раздражаю? – усмехнувшись одним уголком рта, поинтересовался Вильский.

Люба промолчала.

– Понятно, – умудрился обидеться на жену Евгений Николаевич и покинул квартиру, напоследок заприметив в большом зеркале какого-то толстого рыжего мужика с торчащими усами. Про такие усы в детстве Евгения Николаевича говорили, что они как у поруганной лисы. Улыбнувшись выплывшей из советского детства присказке, Вильский, похоже, не сразу понял, что это его собственное отражение.

Но через минуту Евгения Николаевича осенило: «Господи! Это ж я». Неожиданное открытие неприятно задело Вильского: «Интересно, а Любка так же изменилась?» Евгений Николаевич в мельчайших деталях попытался реконструировать Любин облик и скоро понял, что все изменения, произошедшие с ней, не нанесли ее внешнему виду никакого вреда. Любовь Ивановна по-прежнему была моложава и подтянута и мало напоминала пенсионерку. «А ведь ей шестьдесят! – вспомнил Вильский и не поверил самому себе. – Неужто столько времени прошло? – удивился Евгений Николаевич и почувствовал страх. Ему даже показалось, что он слышит, как грохочет на его часах секундная стрелка, приближая его к смерти. – И что? – грустно усмехнулся Вильский. – Больше ничего не будет? А где ж «любовь с улыбкою прощальной»? «Пришел домой – там ты сидишь?»… – В его голове одна строка наплывала на другую, менялись имена, путались фразы… Евгений Николаевич почувствовал, как почва уходит из-под ног, и остановился, обнаружив, что стоит у материнского дома. – Принесла нелегкая! – огорчился Вильский, но с судьбой спорить не стал и медленно поднялся в квартиру, поглаживая заветную трехкопеечную монету. Дверь ему открыла Вера с какой-то дерматиновой папкой под мышкой. – Хорошо, что Вера», – вздохнул с облегчением Евгений Николаевич, ибо любая встреча с Вероникой всегда заканчивалась разбором полетов, в результате которых выяснялось, что во всех неудачах Нютькиной жизни целиком и полностью виноват он. Замуж никто не берет? Из-за тебя. На работе притесняют? Тоже из-за тебя, потому что чувствуют особую ранимость и внутреннюю драму. А это, уверяла Вероника, разумеется, твоих рук дело.

– Ты откуда? – обрадовалась отцу Вера и поцеловала его в щеку.

– От верблюда, – пошутил Вильский.

– От Любы, что ли? – встряла Кира Павловна, довольная удачным каламбуром.

– Бабушка! – осадила ее Вера, старавшаяся соблюдать отцовский суверенитет.