– Самому себе?

– Вышестоящему начальнику. – В этом Любовь Ивановна нисколько не сомневалась.

– Напиши, Любка, заявление моему вышестоящему начальнику, – попросил жену Евгений Николаевич.

– Не положено. У нас почерк разный, – отказалась законопослушная Люба.

– Ну так возьми и подделай мой почерк, – сорвался Вильский.

– Женя, – Любовь Ивановна подошла к мужу и стала помогать застегивать рубашку, – я понимаю, ты нервничаешь. Напиши, я отнесу.

– Несунья ты моя, – выдохнул Евгений Николаевич и сгреб жену в охапку. – Давай пергамент… Диктуй.

Вильский, не вдумываясь в слова, которые по слогам произносила Любовь Ивановна, послушно написал заявление, поставил число и расписался.

– Неправильно, – сделала замечание Люба. – Нужно было вчерашним числом. По факту смерти.

Евгений Николаевич исправил цифру и для пущей убедительности несколько раз обвел ручкой свою выправленную запись.

– Что ты делаешь?! – поразилась его поступку Любовь Ивановна. – Так не положено: в заявлении не должно быть никаких исправлений. Нужно переписать.

– Перепиши, – спокойно произнес Вильский и встал из-за стола.

– Женя, – раздраженно окликнула его жена и показала испорченный лист. – Так нельзя…

– Плевать, – бросил через плечо Евгений Николаевич и, не дожидаясь, пока Люба приведет себя в порядок, вышел из дома.

Впереди его ожидали похоронные хлопоты, но приступать к ним Евгению Николаевичу не хотелось, поэтому он тянул время, успокаивая себя тем, что экономит силы. «Понадобятся еще», – размышлял Вильский, возясь с гаражным замком. Открыв дверь, он скрылся в темноте гаража, но свет включать не стал – просто открыл дверцу машины и сел на переднее сиденье.

Евгений Николаевич положил руки на руль и попытался собраться с мыслями, с трудом соображая, что и в какой последовательности нужно делать. «Надо было Желтую с собой взять! – подумал он, но тут же отогнал эту мысль прочь, вдруг показалось, что Женечка ему не помощник. – Вера!» – вспомнил он о старшей дочери, и отцовская интуиция легко подсказала ему, где ее найти. Вильский не сомневался, что Вера ночевала у Киры Павловны. Между прочим, в отличие от него, единственного сына.

«Ну, остался бы я с ними. И что толку?» – искал себе оправдание Евгений Николаевич, пытаясь объяснить свое отсутствие с точки зрения здравого смысла. Выглядело это все крайне неубедительно. И тогда Вильский признался себе, что боялся остаться наедине с родными, потому что невольно чувствовал собственную причастность к отцовской смерти, хотя прямой его вины в этом не было.

«Или была? Надо спросить у Веры», – решил Евгений Николаевич и запустил мотор, чтобы выехать из темноты в неприлично солнечный день.

Кира Павловна дожидалась сына, улегшись грудью на подоконнике.

– Приехал, – сообщила она домашним и повернулась спиной к окну. – Один. Не привез эту…

– Любу, – подсказала Анисья Дмитриевна, а потом, напугавшись собственной смелости, спряталась за косяк.

– А то я не знаю, – скривилась Кира Павловна и поискала глазами внучку. – Иди встречай отца-то.

– Он что, дороги не знает? – огрызнулась на бабку Вера.

– Видела? – Кира Павловна уставилась на мать. – У человека горе, а она с ним как с собакой.

– У всех, Кирочка, горе, – напомнила дочери Анисья Дмитриевна, пытаясь сгладить возникшую неловкость.

– Ну, не зна-а-аю, – покачала головой Кира Павловна. – У кого-то, может, и нет…

– Это ты обо мне, что ли, бабуль? – расправила плечи Вера, хорошо знавшая свою бабку. Чем сильнее та переживала, тем агрессивнее вела себя по отношению к окружающим. Вот и сейчас ей обязательно нужно было выбрать жертву, чтобы иметь полное право сорваться на того, кто подходит на эту роль. Другое дело, что, кроме Анисьи Дмитриевны, никто ей такой возможности не давал.

– Почему о тебе? – лицемерно удивилась Кира Павловна. – Об этой…

– О Любе? – снова встряла Анисья Дмитриевна, разумеется, из лучших побуждений.

– О какой еще Любе? – завидев в дверях сына, надменно проговорила Кира Павловна и буквально рухнула на стул. – Разве мне сейчас, мама, до Любы? – простонала она, одним глазом наблюдая за Вильским. – Нет уж…

«Артистка!» – хмыкнула себе под нос Вера, не преминув заметить, что бабкин снаряд ударил точно в цель: отец напрягся.

– Женя, – чуть слышно проговорила Кира Павловна и протянула к сыну руки. – Горе-то какое, сынок!

Такая перемена в образе матери Евгения Николаевича несколько смутила. Еще вчера Вильский мог наблюдать в ней высокую степень сопротивляемости свалившемуся на нее горю, а сегодня Кира Павловна уже пребывала в другой роли, о чем свидетельствовала кокетливо надетая на голову кружевная косынка.

Создавалось впечатление, что ей по-своему нравится быть вдовой. Впрочем, Евгений Николаевич не собирался ловить мать с поличным, сознательно давая той возможность насладиться «переодеванием». Ровно в 15.00, знал он, игра в горе закончится, потому что из морга доставят тело Николая Андреевича, смерть которого в голове Киры Павловны, похоже, никак не укладывалась.

«Ничего удивительного, – скажет потом отцу Вера. – Бабушка никогда не верила в то, во что не хотела. Ей гораздо проще было говорить о смерти мужа как об его временном отсутствии. Вроде как, знаешь, ушел в магазин и подзадержался в очереди на энное количество лет».

«По-моему, ты усложняешь», – не поверил тогда дочери Вильский, в глубине души считавший Киру Павловну особой недалекой, не равной отцу.

«А ты упрощаешь», – вступилась за бабку Вера, но это уже спустя много лет, а пока дочь Евгения Николаевича торопила время и молилась, чтобы чужих на похоронах не было. Мало ли чего можно ожидать от бабки? «За ней не заржавеет», – беспокоилась Вера. И зря: потому что, как только Кира Павловна нащупала взглядом в толпе прощавшихся с Николаем Андреевичем людей маленькую женщину с удивительно отстраненным выражением лица, она тут же встрепенулась и ткнула сидящего рядом Евгения Николаевича в бок локтем.

– Пришла, – сообщила Кира Павловна сыну и кивком указала на Любу. – Твоя, что ли?

Вильский молча кивнул и посмотрел на мать исподлобья.

– Смотри-ка, – проронила Кира Павловна. – Не постеснялась. Значит, и правда тебя, дурака рыжего, любит, – сделала странный вывод мать Вильского. – Зови тогда, – приказала она сыну и приосанилась.

– Не надо, – прошипел Евгений Николаевич и сделал вид, что не замечает жену.

– Зови, сказала, – не отступала Кира Павловна и закачалась на стуле, невпопад отвечая на соболезнования пришедших.

Вильский пропустил слова матери мимо ушей, пытаясь сосредоточиться не на появлении Любы, а на том, что ему предстоит пережить буквально через пару часов, но слова матери не выходили у него из головы. На первый взгляд в них не было никакой логики: «пришла», «не постеснялась», «значит, любит». Но на самом деле логика была. И эта логика Евгению Николаевичу нравилась. Материнская подсказка вмиг восстановила распавшуюся гармонию, развеяв внутренние опасения Вильского, что Люба холодна и равнодушна ко всему, что впрямую ее не касается. «Раз пришла, значит, неравнодушна, значит, сопереживает», – по-детски возликовал Евгений Николаевич и открыто посмотрел на стоявшую у противоположной стены жену.