«Не делай добра — не получишь зла». Я должен покаяться в своей непростительной ошибке, за которую мне пришлось услышать немало упреков: когда скончался предшественник Шавельского — протопресвитер Е. П. Аквилонов, по уму, благородству и порядочности представлявший из себя личность выдающуюся, я принял на себя грех, рекомендовав на такую высокую должность Г. И. Шавельского. К сожалению, последний не оправдал возлагавшихся на него со стороны «несознательных» элементов паствы надежд, но зато в тот день был успешно поддержан «сознательными» элементами из числа духовных лиц, заседавших в Государственной думе, благодаря ходатайству которых он и был очень скоро освобожден.

Поместился я у камина на свободном большом кожаном диване. Вслед за моим приходом был принесен мой ручной багаж, осмотр которого был произведен солдатом-преображенцем под руководством прапорщика. Последний совершенно спокойно положил в карман все найденные среди моих вещей перочинные ножи, которых я с тех пор больше не видал. Преображенский солдат ничего решительно из моих вещей не тронул. Через несколько минут ко мне подошла барышня, оказавшаяся курсисткой, добровольно взявшая на себя обязанность помогать арестованным в павильоне, и предложила свои услуги соединить меня по телефону с семьей или с тем, кого пожелаю вызвать. Я очень благодарил ее и попросил сообщить жене, находившейся по моим предположениям в это время в нашей городской квартире (на Мойке, у Певческого моста), мой номер телефона. Через несколько минут она вернулась, сказав, что объяснила жене, как ей получить пропуск, и что скоро моя жена придет меня навестить. Затем я ее попросил войти в связь с моим главноуправляющим — Германом Германовичем Биршертом. Когда она его вызвала по телефону и в квартире узнали, что говорит кто-то по моему поручению из Таврического дворца, от Биршерта ответили, что никого дома нет и чтобы я не беспокоился звонить, так как он никакими моими делами больше не заведует. Подтверждение такого стремительного его отказа от ведения моих дел в связи с революционными событиями я получил через некоторое время от жены, а впоследствии убедился сам, прочитав на первой странице нескольких газет объявление, гласившее, что правление акционерного общества «Кувака» (в котором Биршерт был членом правления, а я — председателем), горячо приветствуя всенародное движение, освободившее Россию от многовекового гнета, считает своим долгом довести до всеобщего сведения, что уже с 18 августа 1916 года акционерное общество владеет источниками, представляющими общественное достояние, и никакого отношения к бывшему владельцу не имеет, и что в экстренном заседании правления общества 8 сего марта постановлено В. Н. Воейкова исключить из состава правления и переименовать общество в «Акционерное общество натуральных минеральных вод».

Через несколько времени в павильон приехала моя жена, которая подробно рассказала о пережитом ее матерью, сестрой и ею самой при разгроме и сожжении дома.

Дом графа Фредерикса находился против казарм конной гвардии, в которой служил и командовал полком граф до назначения ко двору. В этих казармах на время войны был размещен запасной батальон Кексгольмского полка.

Самым удобным лозунгом для агитаторов того времени было возбуждение толпы против носителей немецких фамилий, к которым ошибочно (так как его фамилия шведского происхождения) был причислен и граф Фредерикс. Выдав его, кроме того, за немецкого шпиона и предателя нашей Родины, провокаторы достигли того, что 27 февраля с 10 часов вечера солдаты Кексгольмского полка начали собираться около дома, смотреть на крышу, на которой якобы находились пулеметы для стрельбы в народ, и наконец стали стрелять в нижнее окно, пробив внутреннюю ставню. До 2 часов ночи продолжалась осада дома, в котором находилась лежавшая в постели больная графиня; при ней были две ее дочери — моя жена и графиня Фредерикс — с растерявшейся прислугой. В 2 часа солдаты ушли и на улице наступила тишина, давшая обитателям дома надежду, что все кончено.

Но с 8 часов утра следующего дня улица опять наполнилась совершенно недисциплинированными солдатами, из которых человек 10–15 стали у входной двери с ружьями наперевес, требуя, чтобы их впустили в дом, где они якобы должны найти и отобрать находившееся оружие и скрытые пулеметы. Под этим предлогом в дом стали входить солдаты кучками по 15–20 человек; к ним присоединились какие-то матросы, выпущенные из тюрем арестанты и, наконец, просто прохожие с улицы. В результате дом графа Фредерикса оказался наводненным толпою около тысячи человек. Среди агитаторов, по типу похожих на евреев, был и актер Мамонт Дальский, не побрезговавший присвоить себе два чучела громадных сибирских медведей и особенно старавшийся подбадривать толпу на полное разграбление и уничтожение всего находившегося в доме. (Недолго пришлось ему пользоваться награбленными вещами: в следующую зиму он попал в Москве под трамвай, перерезавший его пополам.)

Несмотря на зажигательные речи революционных ораторов, толпа вначале как бы стеснялась предаваться открытому грабежу, видя одних беззащитных женщин и находившуюся при смерти графиню. Но это было только до момента, когда они ворвались в винный погреб, где дрались из-за бутылок, выхватывая их друг у друга, толкая, отпихивая ногами упавших. Пьяные сваливались тут же; по ним, как большие серые крысы, ползли полупьяные, а державшиеся еще на ногах заполнили весь двор… Еле удалось вынести умиравшую графиню из совершенно разграбленного дома, который толпа в конце концов подожгла со всех сторон. Когда несчастную женщину переносили при 17-градусном морозе в лазарет находившихся напротив казарм лейб-гвардии Конного полка, провокаторам и этого показалось мало: они стали подстрекать обезумевшую, опьяненную грабежом и вином толпу стрелять в несчастных людей, в несколько часов лишившихся имущества и крова. К счастью, пули, летавшие во все стороны, в них не попали, но задели любимую молодой графинею собаку, бросившуюся защищать свою хозяйку, когда один солдат ее грубо схватил за руку. Несчастная красавица-овчарка была изранена, избита каблуками и лежала на снегу в луже крови. Каким-то чудом собака выжила и в 21-м году прибыла с моей женою в Териоки.

Семья графа была гостеприимно принята в лазарете старшей сестрой милосердия, уступившей больной графине свою комнату и единственную кровать. С улицы всю ночь продолжали доноситься пьяные крики, стрельба, треск пулеметов и, наконец, стали врываться солдаты, требовавшие уплаты за якобы оказанные семье графа услуги. Утром явился доктор еврейского типа, который, подав два пальца, заявил, что ввиду возможных эксцессов со стороны солдат он просит семью графа Фредерикса через два часа покинуть госпиталь, иначе он их сам удалит. На просьбу дочерей графини послушать пульс у умирающей он ответил, что не желает иметь ничего общего с немкой (графиня была полькой). Положение было отчаянное. Дочери вспомнили об английском пасторе, друге их воспитательницы-англичанки. Надев косынку сестры милосердия,