– Мами, мне так нужно, чтобы ты проснулась, – шепчу я бабушке, а в палате становится все темнее. Я держу ее руку и смотрю в окно напротив кровати. Сумерки сгустились настолько, что в комнате почти полный мрак, и видны звезды, которые так любит Мами. Кажется, они сияют не так ярко, как раньше, и мне приходит в голову – может, они потускнели, как и я, лишенные заботы Мами. – Мне тебя не хватает, – шепчу я ей в самое ухо.

Мониторы по-прежнему тихо, ритмично, успокаивающе попискивают, но они не могут вернуть Мами. Врач сказала нам с Аленом, иногда это только вопрос времени, мозг таким образом лечит себя сам и, когда готов, начинает функционировать как ни в чем ни бывало. Однако кое о чем доктор умолчала, но я прочитала это в ее взгляде: чаще человек так и не приходит в себя. До меня постепенно доходит тот факт, что я, вполне возможно, никогда уже не смогу поглядеть в глаза бабушке.

Я не считаю себя человеком, которому непременно нужна подпорка в жизни. Мама тоже всегда была очень независимой. А Мами после смерти дедушки – мне тогда было десять лет – целыми днями работала в кондитерской. Ей стало некогда рассказывать мне сказки, как раньше, некогда выслушивать мои рассказы о школе и подружках и разные фантазии, которые приходили мне в голову. Мама вообще никогда особенно не интересовалась этими историями, так что я постепенно совсем перестала ими делиться.

Мне никто не нужен, говорила я себе, становясь старше. Я не рассказывала бабушке с мамой ни об отметках, ни о мальчиках, ни о выборе колледжа, ни о чем. Они, казалось, были с головой погружены каждая в свой мир, а я в этих мирах была чужой. Вот я и создала свой собственный.

Только с рождением Анни я узнала, что в него можно впустить еще кого-то. А сейчас дочери примерно столько же лет, сколько было мне, когда я училась полагаться только на себя, – и я поняла вдруг, что в определенном смысле хватаюсь за нее все сильнее. Я не хочу, чтобы Анни уплыла из моей вселенной в другую, свою собственную, как я когда-то. И именно этим я отличаюсь от бабушки и матери.

Но со временем Мами начала меняться, в чем-то становясь похожей на ребенка по мере того, как Альцгеймер стирал ее воспоминания. Тогда оказалось, что и ее прибивает к моей вселенной. И теперь я чувствую, что пока еще не готова снова остаться лишь вдвоем с Анни. Мне просто необходимо, чтобы Мами задержалась здесь с нами еще хоть ненадолго.

– Вернись, Мами, – умоляю я бабушку шепотом. – Мы ведь пытаемся разыскать Жакоба, представляешь? Тебе просто обязательно нужно вернуться к нам.

Спустя четыре дня в состоянии Мами изменений нет. Не успеваю я открыть кондитерскую, как является Мэтт с пухлым конвертом документов. У меня сердце уходит в пятки. В круговороте последних событий – инсульт Мами, появление в нашей жизни Алена и поиски Жакоба – я почти совершенно забыла о том, какая беда мне грозит.

– Перейду сразу к делу, – начинает Мэтт после довольно натянутого обмена приветствиями. – Инвесторам не нравятся цифры.

Я удивленно таращусь на него.

– Понятно…

– И я не хочу кривить душой: отправиться в Париж именно в тот момент, когда здесь принимается решение об инвестировании, – ну, мягко говоря, легкомысленно.

Я вздыхаю.

– С точки зрения бизнеса – может, и так.

– А что еще сейчас имеет значение?!

Я внимательно рассматриваю поднос со «звездными» пирогами, который так и держу в руках с того момента, как вошел Мэтт.

– Да что угодно, – отвечаю я тихо. И украдкой улыбаюсь пирогам, прежде чем поставить поднос на витрину.

Мэтт глядит на меня как на сумасшедшую.

– Хоуп, они отзывают свое предложение. Подсчитали, и оказалось, что дело совсем скверно: ты на грани – а то и хуже. Они заняли выжидательную позицию, я из кожи вон лез, чтобы убедить их не отказываться и помочь тебе. Но если ты вот так, ни с того ни с сего… Ну, знаешь, это была последняя капля.

Я киваю, сердце стучит в груди. Смысл его слов предельно ясен: я могу в два счета лишиться своей кондитерской. И меня в самом деле охватывает некое чувство сродни панике. Но тревога эта намного слабее, чем следовало бы, – вот что пугает меня на самом деле. Я должна бы больше беспокоиться и переживать из-за семейного дела, опоры всей нашей жизни, которую вот-вот выбьют у меня из-под ног. А у меня вместо того в голове странные мысли, что все как-нибудь обязательно утрясется.

– Ты слышишь меня, Хоуп? – окликает Мэтт, и до меня доходит: он что-то говорил все то время, пока я размышляла.

– Прости, а что ты сказал?

– Сказал, что мало что еще могу для тебя сделать. Тебе вообще известно, как я тут с ног сбивался, чтобы уговорить их, заинтересовать? А теперь все пропало, они не собираются вкладывать деньги, Хоуп. Уж извини.

Мэтт умолкает и не произносит ни слова, пока я раскладываю выпечку в витрине. Звякает дверной колокольчик, и появляется Лайза Уилкс, которая работает в магазине канцтоваров на углу. С ней Мелисса Карбонелл, продавщица из зоомагазина на Литц-роуд. Обе учились в нашей с Мэттом школе, на несколько классов младше. Сюда ко мне они заходят раз в неделю как минимум.

Мэтт безмолвствует, пока Лайза заказывает кофе, а Мелисса зеленый чай, на приготовление которого у меня уходит несколько минут, потому что приходится включить электрический чайник. Девушки тем временем оживленно обсуждают, чего им хочется больше – пахлавы или чизкейка. Наконец я беру с них деньги за пахлаву и угощаю чизкейком бесплатно.

– Вот потому-то твой бизнес и прогорает. Так ты вообще разоришься, – комментирует Мэтт, когда они уходят.

– Что?

– Нельзя же раздавать людям пирожные даром. Они тобой просто манипулируют.

– Никто мной не манипулирует, – возмущаюсь я.

– Еще как. Ты слишком щедра. Они нарочно затеяли этот спор у тебя на глазах – знают, ты ведь такая добренькая и дашь им и то и другое. Что и произошло.

Я вздыхаю. Не хочется объяснять ему, что, если сегодня чизкейк не разойдется, его все равно придется выбрасывать.

– У бабушки, – говорю я вместо этого, – всегда дело было поставлено так, как будто кондитерская – ее домашняя кухня, а покупатели – гости.

– Это не лучшая бизнес-модель, – бросает Мэтт. Я дергаю плечом.

– Я и не утверждаю, что она лучшая. Но горжусь нашей традицией.

Дверь снова звякает, и я вижу входящего в кафе Алена. Он приноровился приходить сюда по утрам пешком. Это немного тревожит, все-таки возраст, а идти нужно больше мили. Но он, похоже, прекрасно себя чувствует и божится, что во время ежедневных прогулок в Париже проходит куда большие расстояния.

Зайдя за прилавок, Ален нежно целует меня в щеку.

– Доброе утро, дорогая, – здоровается он и только тогда впервые обращает внимание на Мэтта. – Здравствуйте, юноша, – приветствует он его и, повернувшись ко мне, замечает: – Вижу, у тебя клиент.