И только пройдя покои, полные кавалеров и дам в кринолинах, я вдруг вспомнил, что кажется я уже где-то читал об этом: замок, окруженный непроходимым лесом, красавица-принцесса, спящая сто лет в ожидании принца… вот сейчас я пройду еще несколько залов и увижу ее в комнате, украшенной золотом, на постели под балдахином. Где я читал о том, что сейчас вижу?

И стоило мне только приступить к разгадке кошмара, как я тут же заметил, что меня обманывают, например, у дворца. нет потолка! И над головой, над узорными стенами в гобеленах чернеет звездное нёбо, а у одной из спящих дам живы бархатные ресницы над мертвыми щечками — она подглядывает! А в железном шлеме рыцаря в нише, в прорези на лице горит взляд живых глаз! А у пса на ковре подрагивает кончик хвоста! а рука мертвеца, упавшего с головой на стол, осторожно — чтобы я не заметил! — стискивает рукоять кинжала, торчащего из пыльного поросенка на блюде… притворное царство готово в любой миг очнуться и наброситься на живого человека.

А вот и комната, пышно отделанная золотом, на постели под балдахином с раздвинутыми занавесками лежит принцесса, полная очарования. Кроме спящей в комнате никого не было, если не считать каменной птицы с туловом льва, крыльями летучей мыши и грудью женщины, которая сидела на краю стены. Я сделал шаг в сторону кровати и с ужасом узнал в спящей красавице свою соседку по ночному купе! Она казалась такой невинной, а улыбка во сне была так лучезарна, что мне стоило невероятных усилий, чтобы вытащить из под подушки тяжелый дамский револьвер в золотом корпусе, тот самый, который я уже видел в сумочке на купейном столике! Я решил выстрелить прямо в висок, чтобы убить врага наверняка, но стоило мне только коснуться стволом лилейной кожи, как она открыла глаза и сказала со вздохом: «О! Как долго я спала…»

Спящая красавица! Сказка Перро! Вспомнил я тайну кошмара, и разом мертвое царство пробудилось с гулом и плеском: залаяли собаки, заговорили дамы и кавалеры, вспыхнул огонь в каминах, зажурчала вода в фонтанах, зазвучали скрипки и гобои в руках оркестрантов, запрыгало сало на раскаленной сковородке, засновали пауки в паутинах, раскрылись чашечки цветов, а кошмарная птица из каменной превратилась в живую, химера встряхнула перьями и схватила меня кривыми когтями поперек туловища и взмыла к звездам, под диск луны, размахивая крыльями нетопыря. Ее адский клюв принялся терзать мое тело с такой силой и яростью, что я заливался ручьями крови, бессильный что-либо предпринять. Тварь взлетела настолько высоко, что я успел окинуть умирающим взглядом панораму бесконечного леса, который, как густая волчья шкура, покрывал холмы, склоны гор, отроги острых хребтов. Волк был только что освежеван, и изнанка шкуры сочилась кровавой сукровицей, проступая из почвы при каждом шаге, как вода на заболоченном лугу. Луна заливала густой мех лесов, проплешины перелесков, загривки елового бора фосфорическим светом гнилушки. Кто сотворил этот мир, полный злобы? И хотя химера унесла меня в поднебесье, уши слышали, что лес полон отчаянных криков: волки пожирали путников на ночных полянах, мачеха терзала бедную падчерицу, родители уводили в лес голодных детей, муж убивал седьмую жену, людоеды преследовали детей, бабушки пожирали внучек, отец резал спящих дочурок. И вся эта кошмарная шкура стремилась схватить и проглотить подлунное тихое море: лесные лапы двумя каменистыми мысами обнимали спящий залив, а волчий череп — еловой горой — блестел на мелководье. И тут птица, ликуя, растерзала меня на куски, и я стал падать на землю ошметками человечьего мяса. Рука упала в котел ведьмы, ноги врезались в море, сердце шлепнулось на сковородку, где подскакивало сало, а голова, вращаясь, стала падать из поднебесья — камнем — на ночной город, в котором я наконец узнал Санкт-Петербург!.. Город всплывал из мрака, как колесо огненной дыбы. Я уже отчетливо различал стрелку Васильевского острова, колоннаду Биржи, Ростральные колонны в белых огнях, широкую чернильную полосу Невы, шпиль Петропавловки. Земля приближалась стремительно, только ветер свистел в ушах. А вот и обозначилась точка моего падения — Александрийская колонна в центре Дворцовой площади! В полном сознании ужаса, вращая от страха глазами, я падал ровно на крест, который властно простирал в вышине крылатый ангел. Падал до тех пор, пока не ударился о перекладину распятия и, подпрыгивая, не покатился по ангельской хламиде к ногам ангела, а оттуда — вниз на основание исполинского столпа. Покатился, чувствуя холодный дух продрогшего камня, покатился, чувствуя как моя кожа облипает грязью и мусором, вопя и крича мертвым ртом. Не имея рук, я пытался удержаться у ног исполина, но не удержался, а свалился ниже, на квадратную площадку у навершия колонны, но и там не зацепился зубами о камень, а полетел вдоль идеальной торжественной прямой линии славы мусорным окровавленным кочаном капусты прямо на крышу «Мерседеса», который стоял у основания монумента. Удар! И голова скатывается на капот, и видит за ветровым стеклом дрогнувшие лица офицеров охраны.

Только тут я пришел в себя.

— Вы в порядке? — надо мной склонилось тревожное лицо.

Я могу только кивнуть: «да». Кошмар кончился. Я обнаруживаю себя на заднем сиденье знакомой машины. Офицер вытаскивает жало шприца из вены на сгибе левой руки. Пиджак снят, рубашка закатана выше локтя. В салоне пахнет духом больницы. «Мерседес» выезжает с площади на Невский проспект. Я вижу, что мои руки перепачканы кровью.

— Докладываю! — кричит в трубку радиотелефона второй офицер, — Герман пришел в себя. Вызовите врача, у него разбит лоб, мелкие порезы на пальцах обеих рук, ссадины на голове.

Я пытаюсь улыбнуться. Улыбка выходит вымученной и жалкой.

Я встретился с маэстро только на третий день.

Я боюсь его гнева, за то, что не подчинился приказу и прошел к проклятому дебаркадеру, но… но характер Учителя предугадать невозможно. Эхо был весел, оживлен, в прекрасном расположении духа. Как всегда безукоризненно одет, выбрит идеально, надушен.

Я же наоборот выглядел далеко не блестяще: заклее-ные пластырем порезы на лице, забинтованные пальцы на обеих руках, ммда.

— Угощайся! — он подвел меня к лабораторному столу, где стоял стеклянный ящик с землей. — Угощайся зрелищем, Герман! Шампанского ты еще не заслужил.

В стеклянном ящике наспыпан тонкий слой чернозема, в котором блестит множество червей.

— Какая мерзость! — я отшатнулся: все ползучее, скользкое, змеиное вызывало во мне отвращение.

— Напротив —какая красота! Это планарии. Весьма распространенные черви. Но в их банальности есть одна великая и мрачная тайна. Срок жизни червя как бы три-четыре года. Почему как бы? Потому что, начиная стареть, терять подвижность, цепенеть часами, наш червь в один прекрасный день цепляется хвостом за камешек и… раз! Разрывает свое туловище на две части. Казалось бы самоубийство? Но нет. Через недельку у хвоста вырастает новая свежая голова, а у головы — гибкий молодой хвостик. Вскоре бывшие половинки достигаюют обычного размера. Они молоды, жадны и подвижны. И снова способны размножаться половым путем.

— Одним словом, — Эхо вскинул верх указательный палец, — перед нами абсолютно бессмертное существо. По сути — один единственный колоссальный супер-червь Феникс! Вечный змий, опутавший земной шар исполинской соплей. Не правда-ли, мрачная картина?