— Пойдем, Таня, ляжешь, — позвал жену Шалимов жалким голосом. — Тут с Толиком будешь. Проснется он, спросит, где мамка… Валек! Вон врачиха, спроси. Скажи, пострадавшая, ну!

Валек побежал.

— Болеют они у нас вместе всегда, — сказала вдруг Танюха ровным, ясным голосом, напугавшим Петра своей будничной бодростью и как будто уже невозможной живой теплотой. — У Толика гланды и у Полечки гланды. С первых дней вот: у Полечки газики и у Толика газики. А как на дом врача вызываем, так Елена Борисовна сразу: а второй где больной? А Толик ей: а я не заболел. Хорохорится: я не девчонка. А под вечер смотрю — у него уже лобик горячий. Ты, Петя, ему шоколадку… сколько раз говорила: нельзя. Толик съест — и у Полечки тоже диатез ни с того ни с сего. Я смотрю — ну, понятно, снова Толику папа шоколадку купил. Толик рад, а Полиночка чешется. Безответственные вы, мужчины. Воспользовались там моей доверчивостью. Ты смотри мне: еще только раз ему купишь батончик — все, пеняй на себя. Покупай уж тогда и Полиночке. А то что он один…

«Обезумела», — дрогнул он сердцем. И уже не Танюху, а его самого потянуло к земле.

— Ты чего, Тань?! Ведь можно. Можно сладкое им. Раньше было такое, а потом посмотрели — нормально. День рождения был — никаких диатезов, забыла? — Сам уже вольтанулся, опустившись с Танюхой на черную землю с ядовито-зелеными фитильками пробившейся молоди в перепутанных космах отжившей прошлогодней травы.

У облицованного желтой плиткой здания больницы перекипала в криках и стенаниях полураздетая, простоволосая толпа. Деревья больничного парка уже затеплили на ветках свои первые бледно-зеленые свечные огоньки. Неприступно-высокое небо сияло незыблемой синью, и, утверждая в мире человеческую волю к разрушению, на окраинах городах лопались новые взрывы и настойчиво, неугомонно стучали пулеметы своих и чужих.

Ждал, пока развиднеется. В темноте у бойцов страха больше. Даже собственной тени боятся, а не то что разящего высверка фар. Машину оглядел — хреново: чумазая, захлюстанная вся, в бороздках протекторов — глина, иголки. По каким-таким дебрям-полям колесил? От кого хоронился? Когда? Да делать нечего — ну не пешком же, руки вверх, к посту идти. Говори людям правду — и они к тебе по-человечески. Так и так, мол, со страху в перелесок забился. Как услышал моторы, испугался, раздавят, вот и с трассы сошел.

Лютов взял сигарету, послушал мотор и включил задний ход. Выбирался на трассу с опаскою, долго и нудно, то и дело высовываясь и заглядывая под колеса. Вдалеке разбухал гул разрывов — согнавшая его с дороги украинская колонна убивала Кумачов. Так что врать, что из города выскользнул утром, не стоит. Вообще хватит врать — сразу надо показывать деньги. Все устроены как банкоматы… Наконец развернулся и выполз. Сердце сразу же затяжелело: где-то метров пятьсот — и блокпост. И даже подобраться не успел — увидел те ворота. «Бээмпэшку» с повисшим желто-синим плевком на пруте. Сбросил скорость, пополз, под уклон увлекаемый сердцем. Там оно уже билось, колотилось в бетонные блоки, на колючках стальной «егозы» трепыхалось, как рыба.

Из-за бруствера встал воин в бронике, тяжело, разморенно пошел на проезжую, вскинул руку в беспалой перчатке. Следом грузно поднялся второй… Лютов затормозил, жадно вглядываясь в выражение молодых, пухлощеких их лиц, и дождался знакомого властного жеста: вылазь. Толкнулся из машины резво.

— Хто такой? Как проехал сюда? — бросил ближний, лобастый, по-русски.

— Документы достать разрешите. — Он показал осторожно на грудь.

— Руки, бля! Руки мне показал! — с наслаждением лязгнул затвором и голосом «лоб». — Мордой, сука, в капот! — Тотчас впился когтями в плечо, развернул, припечатал и пинками раздвинул ноги Виктора в полушпагат. Сноровисто прохлопал карманы, подмышки, бока, выдирая из куртки и выбрасывая на капот портмоне, заграничный новехонький паспорт, запасной, ясно, чистый мобильник, сигаретную пачку, ключи. — Расстегнул ее быстро! Со штанами снимай! — Рвал продетый в проушины джинсов ремень поясной его сумки. — Стой, как стоишь! Возьми его, Мочило!

На плечо раскоряченно каменевшего Лютова тяжко шмякнулась лапа второго.

— Это що? Где нормальный твой паспорт?

— Дома, дома забыл! — отозвался придавленный Лютов, ощущая стоящего сзади как несколько мест для удара локтем и копытом. — В Киев еду, ребята! На … на … отсюда, пока не прибили!

— Фамилия! — крикнул лобастый, глядя в лютовский паспорт.

— Изотченко Олег Александрович! — подчиненно откликнулся Лютов. — Год рождения тысяча…

— Пащу, гнида, закрий, не воняй! Чую, мову не знаеш. Закордонний вiдкiль?! Хто тобi його видав i де? Що мовчиш? Офiцер?! — И костяшками пальцев по лютовским сжатым губам — словно для поцелуя, обидно. — Бачу, що офiцер!

— Был офицером. Украинской армии, — не шевелясь, угрюмо бросил Лютов, как будто сдерживая бешенство обиды. — В Киев еду, ребята. У меня там родня и квартира. Удираю с Донбасса! С концами!.. Ну давайте решим, мужики! Понимаю, порядок, серьезно у вас тут…

И железный тычок в поясницу.

— Заткнися!

— Глянь, Мочило, да вiн багатéнький, — распотрошил и вывалил из сумки ворох долларов лобастый. — Это що, от постов откупаешься?

— А как же ты думал?! — проныл Лютов тут же, вложив сколько мог страдания в голос. — С Луганска же еду! И нашим, и вашим даю!

— Во-во! И нашим, и вашим! Даешь и берешь! — хохотнул теребивший купюры лобастый. — А хто тебе наши, хотiлося б знати! Сам проговорився. Що, думаешь, можешь купить нас? — А сам уже отстегивал от вороха хрусты. — А мы сами возьмем. Все куплю, сказало злато, все возьму, сказал булат. Как проехал сюда? — повторяю вопрос. Как ты ехал, когда? С Кумачова?

— Ночью ехал, «когда»!

— Это как это ночью?! А где же ты был?!

— А ти на машину його подивися! — пихнул в затылок Лютова второй. — Де ти був всю цю нiч?! Машина заглухла — штовхав?! В моторi колупався? А?!

— В кустах лежал с биноклем! — готовно огрызнулся Лютов с ломотным предвкушением удара по затылку. — Да видел я вашу колонну! То есть слышал, вернее! Услышал — и с трассы. В посадку забился со страху. Раздавите ведь — не заметите! Всю ночь сидел боялся. Ну а как?! А дальше ехать надо?! Вот, приехал! Ну не назад же в этот Кумачов!

— Так, ясно все. Давай саджай його в машину. Так i так всiм дорога одна. Один-то довезеш?

— Не довезу — так вже не упущу, — откликнулся лобастый. — Давай сiдай. Ключ у зажигання.

«Не убили — уже хорошо», — хмыкнул Лютов внутри. И немедленно повиновался, непрерывно ловя и вбирая движения, выражения лиц, настроение, запах обоих. От бойцов несло свежей, только что распустившейся радостью собственной силы. Всласть им было держать в руках жизнь человека, питаясь его трепетом, приниженной улыбкой и собачьей мольбою в глазах. Какой-то своей частью они были не здесь, а там, в захваченном Раю, рвались туда с незримых поводков, как будто компенсируя лишение свободы обычным караульным издевательством над Лютовым: обмен неравноценный, но хоть что-то…