Может, и впрямь приворотить Симу трансфермальным образом?.. Или помолиться Петру и Февронии? Но почему-то было не смешно.

«Вас интересует цигун? Это к нам».

«Можно заказать сорокоуст по интернету во всех монастырях с чудотворными иконами. Получение благодати гарантировано».

«Масонская молитва на деньги!»

«Ясновидение за 5 дней Онлайн-практикум. Результат со 2-го дня».

Еще сегодня утром он бы мысленно плевался, читая эти призывы, но теперь он не испытывал ничего, кроме жалости к несчастным потерявшимся сироткам, и жальче всех, до физической ломоты в груди ему было того счастливого поросеночка, каким была, а значит, и осталась бедная запутавшаяся Сима. И когда она с разбега бросилась к нему на шею, его залило счастьем и нежностью, но он все-таки не решился ее как следует обнять, прижать к проклятому животу.

А потом начался весь этот бред.

Чувство ирреальности не покидало его и тогда, когда он с двадцатиэтажной высоты смотрел на небольшую Венецию, похожую среди зеленых вод на изумительно изготовленный макет со всеми дворцами и соборами, совершенно неотличимыми от настоящих, и думал, что роскошнее этого человеческий гений ничего не создавал. Убивать, грабить, дурачить, наживаться, и все вбивать в красоту, — и тысячи тысяч будут веками съезжаться на поклонение, и, разумеется, ничего иного и быть не может. Чуть ли не вчера ему казалось, что может, что звери пусть и не творят таких неправдоподобных красот, зато не творят и таких зверств, что обратить людей в зверей было бы спасением для них. А теперь он понял, что в качестве зверей люди просто не выживут, уж слишком они слабы.

Ему самому и сейчас кажется, что весь этот ужас ему приснился — Лаэрт на вешалке, допросы… Калерия, железная стерва, надо отдать должное, держалась, будто ничего особенного не случилось, и расколола несчастного Лаэрта в два счета: выяснила, что в ту ночь, да и в три следующие, когда предположительно пропал отец Павел, никакие фонари на мосту не гасли, а если бы и гасли, белой ночью в туристический сезон это бы не имело никакого значения, и дело на удивление быстро свернула, весьма по-черному скаламбурив о повесившемся, что висяки никому не нужны.

Зато на «толпу», как выразился Лаэрт, эти разоблачения не возымели ни малейшего впечатления: журналисты звонили Симе по тридцать раз на дню, но он сразу же забирал у нее трубку и говорил: «Без комментариев». До него тоже добирались, но от своего имени ему было отвечать еще проще, так что комментариями делились в основном брехуны и сплетники, отчего слава отца Павла на глазах становилась по-настоящему громкой, то есть скандальной. В интернете же она разрасталась до истинной мифологии, с чудесами и всевозможными партийно-дворцовыми тайнами, — можно представить, как это раскручивалось бы в библейские времена.

А можно, наоборот, ничего не представлять, а наоборот, понять, что времена всегда библейские.

Хотя вряд ли все-таки на третий день после распятия Иисуса к его родственникам пришел бы роскошный длинноволосый шарлатан, похожий на спивающегося дирижера ресторанной банды, и предложил дать имя распятого водяным фильтрам, которые с таким брендом он надеется провести через законодательное собрание и навязать всему городу.

Прежний Савл, глядишь, еще и спустил бы его с лестницы, а нынешний только подумал: «Как это по-человечески… Но ведь и жуликов жалко, он ведь тоже скоро умрет…»

Что его держало в руках — страх за Симу, ему все те бредовые дни постоянно приходилось решать задачу про волка, козу и капусту: как ее не оставлять одну и одновременно не допускать к самым тягостным похоронным процедурам. Ни жену, ни сына разыскать не удалось, ему пришлось все брать на себя, и в крематории у роскошного гроба (вишневый бархат с бронзовыми завитушками) они с Симой остались вдвоем, когда ритуальный плакальщик, раздавленный горем, деликатно отошел от них, едва волоча ноги. А потом и он отодвинулся, чтобы дать Симе постоять, склонившись над прекрасным ликом ее друга, который было никак нельзя назвать мраморным, он был скорее аметистовым, натертым телесным гримом. И подбородок был упрямо уперт в твердый воротник темно-синей рубашки (рубашку и все прочее, чтобы не допускать к этой процедуре Симу, он выбирал сам), как у наказанного мальчишки, который и в углу упорно не желает раскаиваться.

Когда же закрытый гроб с легким гудением поехал в глубину, Сима очень похорошевшая в неизвестно откуда взявшемся черном вязаном платке с чисто женской логикой воззвала к нему вполголоса:

— Теперь ты убедился, что я тогда бегала его спасать?

— Конечно, конечно.

Видимо, она расслышала в его интонации «какие пустяки тебя волнуют» и уже на улице не удержалась от столь же логичного упрека:

— Тебе это теперь как будто все равно…

— Я хочу, чтобы твоя душа была спокойна. А остальное мне действительно все равно.

— А на мое тело тебе наплевать?

— Мне наплевать на все, на что наплевать тебе.

И поспешил переключить ее с непоправимого на то, что тревожит, но не безнадежно: сделал вид, что пытается незаметно проверить себе пульс. У него и в самом деле в последние дни сердце время от времени отбивало чечетку, но, заметив, что Симу это пугает, то есть возвращает к жизни, он принялся беззастенчиво заниматься аггравацией — изображать себя более больным, чем он себя чувствовал. Ложь во спасение и на этот раз помогла:

— Поедем снимем тебе кардиограмму. Прямо сейчас!

Чем бы дитя ни тешилось…

Они на такси двинули в роскошную клинику на улице Марата, а по дороге он вовлек Симу в схоластический спор, правильно ли поступает церковь, отказываясь отпевать некрещеных. Сима сказала, что лично она молится за всех, авось не помешает.

В итоге дорога прошла незаметно, а там, где было чисто и светло, за довольно-таки ошарашивающую сумму он узнал, что ему следует отдохнуть.

Так они и оказались на этом исполинском белоснежном корабле. Он, конечно, собою только прикрывался, на самом же деле хотел вытащить Симу из подъезда, где ей столько лет приходилось выруливать между тремя соснами, тремя мужиками, которые должны были бы вроде ее опекать…

Сима, забыв, что отец Павел ее «отпустил», завела было нудистику, что как-де они уедут, а вдруг про папочку что-то станет известно, — пришлось намекнуть, что врач не рекомендовал ему ехать одному. А если что-то станет известно, их разыщут по электронной почте, на больших судах она работает. И они тут же вернутся на самолете.

Убедил.

Снимая еврики с валютного счета, он хотел что-нибудь оставить на развод, а потом вдруг подумал: «Довлеет дневи злоба его», — и снял все.

Земные тревоги в последний раз коснулись его на паспортом контроле: вдруг Калерия как-нибудь его сейчас затормозит?

Перемена декораций помогла. Именно глядя с высоты полета чайки на игрушечную Венецию, Сима повторила в стотысячный раз, но впервые без надрыва, что она виновата перед Лаэртом.