Однако в этом и не было необходимости. Каждый Вселенский Собор являлся в первую очередь Вселенским Судом Православной Церкви против конкретных ересиархов и распространяемых ими ересей. Отцы главным образом отстаивали чистоту заповеданного Спасителем и Его апостолами вероучения, а не являлись академическими мыслителями, «на всякий случай» рассуждавшими по тем или иным догматическим вопросам.

Поскольку же процедура проведения Соборов базировалась на процессуальных институтах римского права, выработка каких-то качественно иных правил выглядела совершенно нелепо. В «симфоническом» единстве Церкви и Империи только император являлся единственным и безусловным законодателем, чья власть распространялась также на признание или отвержение соборных определений вне зависимости от того, приняты они вселенскими собраниями, синодами Константинопольской церкви или Соборами Восточной церкви, которые неизменно созывались в Константинополе после 1054 г.[387]

И в те времена никто не осмелился бы вторгаться в компетенцию императора, как высшего законодательного органа Римской империи. Этот вывод тем более очевиден для времен I Собора, когда невозможно было себе представить, что правосудие совершается по формам, неведомым Римскому государству той исторической эпохи. Такие акты и такой суд просто не могли быть приняты римским правосознанием, как явно идущие вразрез с основными процессуальными принципами, традициями и практикой судопроизводства.

Если подсудимый на Соборе признавался еретиком, следовало не только церковное, но и государственное наказание. Очевидно, что двух процессуальных систем правосудия в рамках одного законодательства, при условии того, что преступник против Церкви являлся одновременно и государственным преступником, представить в Византии было совершенно невозможно. Было сложно предположить, чтобы имперские законы и соборные акты, одинаково легальные только при наличии подписи императора, могли составлять друг другу конкуренцию.

Поэтому, кстати сказать, совершенно беспредметным является вопрос о том, насколько Отцы были «свободны» от императорской власти при созыве Соборов и в ходе судебных заседаний. Хрестоматийным является послание отцов Аквилейского собора 380 г., в котором они умоляют императора св. Феодосия Великого созвать Вселенский Собор в Александрии для обеспечения единства Кафолической Церкви, поскольку вера двух патриархов — Антиохийского и Александрийского, по их словам, оказалась стесненной новоникейцами. У них даже не возникает мысли, что кто-то иной может созвать это величественное собрание и придать его решениям законную силу. «Мы умоляем, — писали Отцы, — чтобы, когда рассудят посреди полного собрания, помощь Вашего благочестия поспешествовала священным декретам, а затем определить и донести нам, чтобы мы не колебались, но радостные и чистые благодарили Всемогущего Бога за Ваше благочестие»[388].

Безусловно, никакое собрание, каким бы представительным оно ни было, образовавшееся помимо или против воли царя, никогда не имело бы легального статуса, как и его решения. Печальным примером может служить Латеранский собор 649 г., созванный Римским папой св. Мартином для борьбы с монофелитством. Но поскольку данный Собор начался без разрешения императора Константа II, он не был им признан, а его руководители предстали перед судом.

Конечно, в своем дальнейшем развитии соборный судебный процесс не мог удовольствоваться исключительно древними формами римского права. Церковная жизнь ставила свои задачи, требующие соответствующего правового обрамления. И императоры, обыкновенно весьма чуткие к церковной традиции, освященной древностью, охотно шли на корректировку тех или иных институтов. Что, впрочем, по целому ряду причин не приводило к законодательному закреплению соборных процессуальных форм и институтов.

В первую очередь, на наш взгляд, таким способом наглядно демонстрировался высочайший статус Вселенского Собора как органа чрезвычайного, стоящего на недосягаемой высоте по отношению к иному любому органу Римской империи. Это был орган Духа Святого, самого Сына Божия, как однажды выразился император св. Константин Великий после окончания Никейского Собора: «Признанное единогласно тремястами святыми епископами есть не что иное, как мысль самого Сына Божия, особенно когда в умах столь великих и многих мужей присутствовал Дух Святой, который открыл им Божественную волю»[389].

Своим авторитетом, многократно помноженным на авторитет императорской власти, Соборы раз и навсегда устанавливали те правила, которыми следовало руководствоваться всей Вселенской Церкви, не допуская и мысли, что их канонические или догматические оросы вступят в противоречие с законами императора. Они естественно дополняли общецерковное законодательство Римского государства, полагая, что именно вселенские определения, принятые в присутствии множества Отцов под председательством императора, будут обладать необходимым статусом, обеспечивающим их неуклонное и повсеместное исполнение. Необходимость дополнительно акцентировать внимание на процессуальных вопросах просто отсутствовала, как невостребованная и немыслимая для канонического и государственного правосознания эпохи Вселенских Соборов.

А, во-вторых, это был высший орган императора по вопросам вероучения. В отличие от Поместных соборов, чья деятельность далеко не всегда привлекала к себе внимание василевсов, Вселенские Соборы созывались исключительно ими и по вопросам, казавшимся государям актуальными для всей Вселенской Церкви. Любая попытка законодательно урегулировать процедуры Соборов со стороны императора привела бы прямо или косвенно к ограничению высших прерогатив царя, что, конечно, было немыслимо и нелогично для государства, где верховным законодателем являлся сам же монарх.

Наконец, это был орган чрезвычайный и экстраординарный, созывавшийся по мере острой необходимости и всегда вынужденный принимать филигранные меры для сохранения единства Церкви и отыскания верного баланса между акривией и икономией. Понятно, что такие нюансы едва ли подвержены правовому регулированию.

Как следствие, единственный выход, подсказанный самим временем, заключался в том, чтобы сохранить значительную свободу действия, основываясь, тем не менее, с одной стороны, на строгих принципах римского процессуального права, а с другой — на правилах церковной жизни и канонических традициях.

Поэтому-то так и индивидуальны были великие Соборы, так непохожи друг на друга, сохраняя, тем не менее, те характеристические черты, которые сформировались еще в Никее в 325 г. Авторитет первого вселенского собрания, совокупно с авторитетом императора св. Константина Великого был настолько велик, что впоследствии практика Соборов всегда исходила из этого первого прецедента как некоего блистательного аналога. Конечно, полного сходства удавалось достигнуть далеко не всегда, и потому каждый из последующих Соборов привносил в эту практику свои индивидуальные особенности. Но в то же время Церковь никогда не позволила поставить под сомнение те начала и формы, которые были дарованы ей в Никее в 325 г. В свою очередь и императоры не решались менять то, что было реципировано Церковью.