— Все в порядке?

— Угу. А у тебя?

— Все хорошо.

Он ничего не сказал Эрику. Подошел к окну и выглянул на улицу, не расставаясь с заинтриговавшим меня ружьем. Разумеется, Поло мог предложить свою помощь освободителям Парижа, но я не мог помешать себе думать, что он связал свою судьбу с немцами, и полагал, что он был из числа тех ополченцев, что с первых же дней восстания вступил в ряды Сопротивления. Они сражались бок о бок с французами, но в их рядах продолжали свою собственную борьбу. Почти все считали, что немецкая карта бита, но помаленьку ставили и на нее. Они колесили Париж и Францию в автомобилях, чьи координаты были указаны на расклеенных по всему городу плакатах, и сыпали из окошек целыми роями пуль. Я еще до сих пор восхищаюсь воровской братией, продолжавшей подпольную борьбу во имя низверженного повелителя, к которому они никогда не питали особой любви. Но, весь в пыли, Поло выглядел подлинным борцом за свободу. Эрик затворил дверь. Вид Поло с его смертоносным грузом за плечами, в позе, выказывавшей его мстительные наклонности, вселил в меня нечто вроде стыда за то, что я люблю боша, и я сказал:

— Немцам стоит вести себя с Поло как пай-мальчикам.

Я улыбался, но ощущал в себе желание быть плохим, и Эрик тоже это почувствовал. Он поглядел на меня. Он был бледен. Хотя, вне всякого сомнения, моя злость служила лишь прикрытием любви, сама высказанная фраза больно задела немца. Он промолчал. Я же еще спросил:

— Вам не страшно?

Поло слышал первую фразу, он отошел от окна и поглядел на нас, все еще не сняв с плеча ружье и опершись обеими руками на стол. Машинально я вытащил из кармана пачку сигарет. Взял одну и протянул пачку Эрику. Он отрицательно мотнул головой и буркнул:

— Спасибо.

— А тебе? — И я повернулся с пачкой к Поло.

Он двинул рукой, его жест, если его вывести из положения всего тела, должен был развиться, размотаться, выйти из глаз, из руки, из всех телесных пределов и дотянуться до меня…

— Мне? Ах нет! — Он так же, как Эрик, мотнул головой и добавил: — Нет-нет, неохота.

Я положил пачку обратно в карман и зажег сигарету, которая уже была у меня во рту. Я был неприятно поражен не столько тем, что не приняли чего-то из моих рук, сколько тем, как же все-таки сильна была тайная любовь Поло к Эрику, так как, не желая оставлять его одного, он стремился разделить одиночество немца. Я же еще не считал для себя возможным объявить о моей любви к Эрику, и менее всего намекнуть об этом Поло, для которого не были секретом мои отношения с Жаном. Тут открыла дверь служаночка и произнесла:

— Сейчас уже четверть первого.

……….

Немецкие солдаты и Ритон вновь поднялись на крышу. За ними, как им казалось, гнались не жильцы дома, но сам страх. Они и бежали от страха. Медленно, выбирая самые недоступные для обзора скаты, они средь бела дня добрались до закутка, огражденного тремя печными трубами. Укромное это местечко оказалось очень тесным, они едва в нем разместились, хотя так прижались, сидя на корточках, друг к другу, что в этой массе исчезло само понятие индивидуума. Никакая мысль не могла родиться в этом людском коме, ощетинившемся ружьями, надо всеми нависла дрема, в их грезах главными темами стали головокружение, падение и тоска по фатерланду. Не опасаясь быть услышанными, они говорили теперь громко. Ритон сидел, зажатый между ног Эрика. Они присели здесь рядом и провели так целый день, сдавленные солдатской массой, по временам затмевавшей даже небо. Вокруг них постреливали, однако они ничего не могли приметить, не видя ни кусочка улицы, ни единого окошка. Жара стояла удушающая. К вечеру повеяло прохладой, и вся эта масса стала более подвижной. Разминали затекшие члены. Эрик и Ритон совсем проснулись. Не выходя из укрытия, сержант разделил остаток еды, и они съели свой последний ужин. У всех на уме было одно: надо под покровом ночи и короткими перебежками по улицам добраться до Венсеннского леса. Стрельба значительно поутихла. Вечерняя пора требовала большего спокойствия. На крышах ничего нельзя было различить, но при всем том чувствовалось: за каждым уступом, каждым балконом подстерегает опасность. Любая печная труба может служить прикрытием солдату, а с другой ее стороны способен притаиться враг. Сержант и его люди ползком отправились на разведку. Два немца остались в тайнике с оружием и водой. Приказано было стрелять только при крайней необходимости. Эрик и Ритон обогнули трубу и уселись под ней, свой автомат Ритон пристроил между ног. Эрик был вял. Легкая белокурая бородка смягчала черты уже изможденного усталостью лица. Оба молчали. Они только-только выходили из сонного состояния, в котором провалялись вповалку целый день. Глаза глядели без выражения, рты размякли. Со своего наблюдательного пункта они уже могли кое-что разглядеть: несколько фасадов и окон. Прямо перед ними в двух сотнях метров одно из окон осветилось слабым, подвижным огоньком. В проеме обозначился силуэт мужчины. Ритон прицелился и пустил очередь. Силуэт канул во тьму. На руку Ритона легла уверенная, властная рука Эрика:

— Оставь это.

Ритон нетерпеливо дернулся, палец снова нервически нажал на гашетку и пустил вторую очередь.

— Оставь это… — повторил Эрик жестко, хрипловато, но негромко. В нем опять забурлили реки зеленеющей злости. Они несли под ночным устрашающим небом, изборожденным сполохами огня, куда-то вдаль свои полные аллигаторов воды. На их берегах, там, где высились тростники, какие-то дикие лунопоклонники плясали вокруг костров. Собравшееся на празднество племя опьянялось танцем и пиршественным блюдом: молодым мертвецом, сваренным в котле. Среди людей этого бурного черного континента, где племена поедают своих умерших царьков, встретиться с естественными натурами, родственными Эрику, и там, без опаски, без угрызений, поедать нежнейшее мясо мертвецов, приобщать его к своему собственному, хватать пальцами лучшие куски, плавающие в своем жиру, смаковать их без отвращения, долго оставляя во рту, на языке, чувствовать, как они опускаются в желудок, и значит, что самое существенное из них перетечет в меня. Там я был лишен скуки приготовлений, разве что танец оказывался преддверием к варке, предвещая хорошее пищеварение и наилучшее усвоение всех добродетелей лежащего в кипящей воде ребенка. Я танцевал, став чернее всех черных, под перестук тамтама, разминая тело и готовясь принять тотемную пищу. Там я был уверен, что я бог. Я и был Богом. Сидя в одиночестве за деревянным столом, я ожидал, когда Жан, мертвый и нагой, на вытянутых руках принесет мне свой собственный труп. Вооружась вилкой и ножом, я председательствовал на уникальном пиршестве, где готовился употребить в пищу самое изысканное мясо. Вне всякого сомнения, мою голову окружал ореол, а все мое тело облекал нимб, я чувствовал, что лучусь. А негры все играли на бамбуковой флейте и били в тамтам. Наконец неизвестно откуда появился мертвый обнаженный Жан, шел, ступая на пятки и неся мне свой хорошо проваренный труп, каковой и разложил на столе. Сидя один за этим столом, оставаясь божеством, на которое негры не осмеливались даже взглянуть, я ел. Я принадлежал племени. И не каким-нибудь поверхностным образом, только потому, что меня там родили, но по ниспосланному свыше породнению, когда мне было разрешено присутствовать на религиозном пиршестве. Так смерть Жана Д. дала мне обрасти корнями. Я наконец принадлежу той Франции, которую я проклинал и которой так жаждал. Красота жертвы родине меня тронула. Прежде чем у меня заколет под веками и польются слезы, я по бороде узнаю о первых признаках смятения. Какие-то мурашки, более всего заметные там, где в коже торчат жесткие волоски моей бороды, внезапно навевают на меня видение поля скошенной ржи, стерни, по которой ступают две детские ступни. Может, мой подбородок слегка затрясся, как у объятых горем людей? У меня есть мои собственные мертвецы, умершие за нее, и покинутое дитя теперь имеет право на жительство. Дивная луна неподвижно стояла на светлом небосводе.