но не унимался расстрига лохматый, продолжал.

Вот и Кешка почему-то тоже повторяет: «Человече, познай себя!»

А может, он повторяет чужие слова по той причине, что слабо разбирается в происшедших переменах в государстве? Он часто шепчет: «Что делать?.. Как быть?.. Что сказать людям про Керенского и его власть?..»

Или потому, что вдруг ему стало жалко мать, Ульяну и даже делягу-куромеса отца. Почему-то жаль и Цицик: продал ее Третьяк… Алганаю… как скотину…

«Лобанова… дя Ваню надо сюда. Вот уж Волчонок скоро передаст ему мое письмо. Хоть бы вернулся к нам. Без него я — без рук».

Отбросил он мудреные словеса Филимона, погнал коня.

Впервые за всю жизнь едет Волчонок на своем коняге. Жену везет, которая родила ему дочку. Обещает еще сына родить. Ганька подрос, охотником стал. На его соболя купили коня, корову и оболоклись. Вот как оно!.. А еще и подарки Воулю везут… все на этого же соболя. Вот какой он, соболь-то, если, скажем, все по добру, без долгов… «Бывало, мне доставалось на пай в счастливые годы по четыре, по пять собольков, а толку не получалось — половину отдашь купцу, вторую половину он еще за долги удержит… Верно, пить-то уж пил, чего греха таить, по две и по три недели не просыхал, потом снова все брал в долг!..»

— Тпру! Стой, Турген, приехали! — услышал Магдауль голос сына, очнулся от раздумий.

— Ты чо, заснул, Максим? Помоги мне подняться.

— Мама Вера, дай мне Анку!

Схватив на руки сестренку, нырнул Ганька в низенькую дверь крохотной зимовьюшки.

В душном, дымном помещении — густой полумрак. Кажется, здесь нет никого. Холод, грязь, лохмотья… и больше ничего… никого.

— Мэнде, бабай! Ты где?

— Мэнде, — едва слышно послышался хриплый старческий голос из темного угла, из-под шкур.

— Ты кто?

— Я Ганька! — чуть не закричал. Опустился на пол. В это время заплакала Анка.

— Ганька?! — старик неожиданно быстро поднялся. — А это кто пищит?

— Сестра моя!

— Ом-ма-ни-пад-ме-хум! Цаган-Дара-Эхэ[68] послал мне внучку! Дай-ка мне ее! — Старик дрожащими руками благоговейно принял ребенка, приложился лицом к запеленатому существу.

— Ом-ма-ни-пад-ме-хум! Какой вкусный запах! А ты-то, батыр мой, дай-ка головушку понюхать. — Старик долго обнюхивал внука. — Я слыхал, что ты нонесь промышлял в Подлеморье?

— Аха, бабай! Соболя добыл!

— Соболя?.. Это удача!.. А сестренку бурхан послал — еще лучше!..

Старый Воуль все нюхал крошку Анку.

— Девка будет шибко здоровая, дух сильный имеет.

Дед и не заметил, как зашли Магдауль с Верой. Они стояли и, подталкивая друг друга, улыбались.

— Мэндэ, бабай! — еще раз поздоровался Магдауль.

— Здравствуй, дедушка! — повторила Вера.

Старик оторвался от девчушки и, передав ее Ганьке, удивленно уставился на Веру. Подслеповатые глаза старика часто моргали, пускали слезу за слезой, которые текли по дряблым, морщинистым щекам.

— Нульгимни![69] — радостно сообщил отцу Магдауль.

— О-бой! Аяльди? — добродушно улыбаясь, спросил Воуль у Веры.

— Аяксот! — за жену ответил Волчонок.

— Мэнд! Мэнд!.. — волнуясь, поздоровался эвенк.

У Веры сердце разрывается от жалости. «В чем только душа теплится?»

— Это и есть твоя хатуня?

— Она, бабай.

— A-а, мотри-ко ты! Однако бурятская кровь в жилах течет.

— Угадал, бабай.

Старик улыбнулся, пригласил Веру сесть.

— Ой, когда же мне сидеть! Надо мясо варить, вином дедушку угощать.

Одобрительно крякнул Воуль, закачал головой.

Ганька растопил очаг, Вера нарезала в чашу жирного мяса. Потом принялась катать тесто на лапшу…

— Эй, внучек, расскажи-ка, как упромыслил соболя.

Ганька со всеми подробностями рассказал о том счастливом утреннике…

— Это богиня Бугады тебе помогла. Так легко добыть соболя удается один раз в сто лет… Соболька уж не остается… перебили. Наверно, насмотрелся, как тяжел этот промысел?

— Теперь знаю, бабай, — достается охотнику.

Старый Воуль не сводит глаз с любимого внука и, сморщившись в счастливой улыбке, качает косматой головой.

— Шкурку Ганькиного головного соболя Король продал за триста рублей.

Ганька вспыхнул.

— На эти деньги купил коня Тургена и корову Зорьку. Товару накупили, муки… — говорит Магдауль.

Склонившись над дедом, Ганька шепчет:

— А мама Вера сшила тебе трое портков из далембы[70] и трое рубах из сатина.

— Э, паря, я теперь как купец разоденусь! — смеется старик.

Когда суп был готов, Вера налила полную новую миску и поставила ее на низенький столик перед Воулем! Потом, как научил ее Магдауль, взяла шелковый хадак[71], растянула его на обе руки, правой еще прихватила бутылку спирта и, низко склонившись, подала старику.

Прослезился Воуль. Долго читал молитву, брызгал спирт на огонь и на все стороны света. Потом налил в маленькую серебряную стопочку «огненной воды», поднесенной невесткой, поставил ее в крашеный деревянный шкафчик, где находились Будда-Амитаба и буддийские святые.

Только после всех этих ритуалов принялись за еду и выпивку.

— Бабай, где Ивул с Кепкой?

— Оба в Ямбуе от Куруткана промышляют.

Подзахмелел старик, приободрился, повеселел.

— …А Куруткан-то вовсе разбогател. Теперь он самый богатый тунгус. Наверно, скоро переплюнет самого князя Гантимура. Нанял себе приказчиком Абрама Козулина: тот в Верхнеудинске накупил всякой всячины и теперь торгует в лавке. А сам Куруткан скупает у баунтовских орочон пушнину, у бурят — скотишко, масло, шерсть… Нанял Батушку Кривого со всей семьей пасти откормочный скот. Как отъедятся до жиру, так гонят гурт через Читкан на Ямбуй, а там через хребет Улан-Бургасы в город Читу… Недавно свадьбу гулял. Взял в жены девчушку. Теперь у Куруткана четыре бабы, — хмурясь, рассказывает старый Воуль.

Рассмеялась Вера.

— У тунгусок, наверно, сердце не ревниво, оне как-то могут одново делить. А попробуй-ка в кучу собрать четыре-пять русских баб. В первую же ночь не стерпят и передерутся!

…Небольшая деревушка в беспорядке раскинулась у выхода в степь — у широкого распадка. Домишки, дворы, черные бани. Малюсенькие оконца хмуро смотрят на степную долину, за которой величественно сверкают в ярко-синей вышине красивейшие горы Баргузинского хребта.

Магдауль с Ганькой въехали в Алгу.

По кривой улочке навстречу идет огромная борода.

— Здорово, паря!

— Здорово, молодец!

— Огде живут Ванфед?

— Кто?.. Какой Конфет?

— Ванфед, — поправил мужика Магдауль. — Поселен Лобан…

— A-а, вон кого выслеживаешь! Поселенца Лобанова.

— Во-во, Лобан.

— А ты баишь про какого-то Конфета. Звон изба-то скособенилась на один бок… Окошко тряпкой заткнуто, там и проживает твой «конфет». — Борода фыркнула и плавно поплыла дальше.

День воскресный. Встречь приезжим идут, ломко изгибаясь в разные стороны и шатко неуверенно топая, три пьяных мужика. Идут широко, во всю улицу: не объедешь гуляк, им сейчас сам черт — кум разлюбезный. Богачи! — у каждого «двенадцать коров доится». Силачи! — возьмутся за скалу и откинут под гору…

— Ты куды