Как считал Ю.Н. Жуков, стремясь поддержать за рубежом впечатление «о якобы сохранявшейся в Кремле неуверенности при оценке международного положения», колебаний при выработке внешнеполитического курса, советское руководство в то же время не сомневалось в неизбежности войны с Германией, а посему пришло к пониманию необходимости завершения процесса «создания военного кабинета». Имея в виду Сталина, историк писал, что после 4 мая 1941 г. «первый секретарь ЦК ВКП(б), более восемнадцати лет остававшийся формально как бы в тени (sic! – В.Н.), наконец взял лично на себя всю полноту ответственности, к тому же официально, за все последующие действия, предпринимаемые правительством Советского Союза». Совмещение в одном лице двух высших постов двух существовавших тогда ветвей власти, отмечал Ю.Н. Жуков, лишь «подчеркивало значимость и момента», и той роли, которую отныне были «призваны играть чисто государственные структуры». Сталин, по мнению Жукова, с этого момента «осуществлял общее руководство, объединял и координировал обе властные структуры». Жданов возглавил партийный аппарат, направляя его работу с помощью двух управлений – кадров и пропаганды. Щербаков же стремительно «взлетел в табели о рангах» и всего за два с половиной года «поднялся в узкое руководство».[546]

И.В. Павлова фактически солидаризировалась с выводами Ю.Н. Жукова о том, что назначение Сталина обосновывалось причинами внешнеполитического порядка. Она подчеркивала, что сталинская власть к маю 1941 г. «была безграничной и без каких-либо легитимных формальностей». Павлова высказала следующее предположение: подлинный смысл решения о назначении Сталина Председателем Совнаркома СССР, представляющий собой «часть той государственной тайны, которая десятилетиями скрывалась благодаря созданному им механизму власти», диктовался неотвратимостью надвигавшейся войны. Не случайно в связи с этим, что Сталин приблизил к себе Жданова и Щербакова.[547]

Г.В. Костырченко категоричен в своих выводах относительно передачи Сталину поста Председателя СНК СССР. Сделать это потребовала все более нараставшая «угроза втягивания Советского Союза во Вторую мировую войну». В то же время Костырченко с некоторым пессимизмом писал о перемещении Жданова, предопределенном постановлением Политбюро от 4 мая 1941 г. Якобы освобождение А.А. Жданова от обязанностей «наблюдения за Управлением пропаганды и агитации» и назначение А.С. Щербакова мотивировалось тем, что последний был молодым и энергичным. Костырченко далее высказал, как представляется, спорное, суждение: в упомянутом постановлении Политбюро «…Жданов как бы в утешение (курсив мой. – В.Н.) объявлялся заместителем Сталина по секретариату ЦК, хотя и без того был им несколько лет».[548]

На первый взгляд, в череде «внешних врагов», образы которых столь активно использовались в советских пропагандистских материалах рубежа 1930-1940-х гг., не оставалось места для Германии и германского фашизма. Подобная версия представляется основательной с учетом широко распространенной в мемуарной и исследовательской литературе версии о том, что Сталин безоглядно верил в надежность пакта о ненападении с Гитлером.

Однако приверженность (если таковая вообще имела место) договору о ненападении не мешала ему сохранять враждебное отношение к Германии.

Так, инструктируя генерала авиации И.Ф. Петрова, направлявшегося в марте 1940 г. в составе государственной комиссии для ознакомления с образцами военной техники в Германию, Сталин подчеркивал: «Учтите: договор с Германией хотя мы и подписали, но фашистская Германия была и остается злейшим нашим врагом».[549]Известный авиаконструктор А.C. Яковлев, ссылаясь на впечатления от встреч с вождем, вспоминал о постановке им конкретной задачи: усвоить особенности конструкций немецких самолетов для того, чтобы в конечном счете научиться «их бить».[550]Сталин, оказывавший особое расположение польской писательнице В. Василевской, которая стала советской гражданкой, удостоил ее личной аудиенции в своем кремлевском кабинете 28 июня 1940 г..[551]Как утверждала писательница, он заявил ей, что война с немцами начнется рано или поздно.[552]

С лета 1940 г., когда отмечалась годовщина пакта о ненападении, большевистские пропагандистские структуры, вынужденно «законсервировавшие» свою антифашистскую и антигерманскую направленность, стали проявлять все большую активность в деле добывания негативных материалов о Германии. Так, в 10-м номере журнала «Исторический вестник» за 1940 г. цензором была задержана статья А. Манусевича «К истории Версальских договоров», поскольку, «излагая исторические факты, автор сопровождал их комментариями в духе полного сочувствия Германии. Из этих комментариев можно было сделать вывод о справедливости всех притязаний Германии».[553]

После визита советской делегации во главе с В.М. Молотовым в Берлин 12-13 ноября 1940 г. антигерманские настроения советского руководства стали усиливаться. Если верить свидетельству управляющего делами СНК СССР Я.Е. Чадаева, вечером 14 ноября на даче Сталина было заслушано сообщение главы советского правительства и наркома иностранных дел В.М. Молотова об итогах переговоров в Берлине. Сталин заявил тогда, что Гитлер «не желает считаться с законными интересами Советского Союза», а также выступил с гневным обличением внешней и внутренней политики фюрера, идеологии национал-социализма.[554]

В беседе с В.М. Молотовым, Г.М. Димитровым и В.Г. Деканозовым 25 ноября 1940 г. Сталин подчеркнул, что отношения СССР с Германией «вежливые», но между обеими странами имеются «серьезные трения». В тот же день Г. Димитров имел разговор с главой советского правительства. Димитров констатировал, что Коминтерн ведет «курс на разложение немецких оккупационных войск в разных странах». Подчеркнув намерение Секретариата ИККИ «еще более усилить» эту работу, Димитров поинтересовался у В.М. Молотова: не помешают ли подобные действия внешней политике СССР? Последний ответил довольно недвусмысленно: «Конечно, это надо делать. Мы не были бы коммунистами, если бы не вели такой курс. Только делать это надо бесшумно» (курсив мой. – В.Н.).[555]