25 марта 1941 г. Югославия присоединилась к «оси» Германия – Италия – Япония, что вызвало недовольство в Москве. Однако в ночь с 26 на 27 марта 1941 г. в результате государственного переворота к власти в Югославии пришло правительство Д. Симовича, настроенное антигермански. Во время переговоров в Москве 5 апреля 1941 г. югославский посол передал Сталину устную информацию о подготовке Германии к нападению на СССР.

Тот якобы поблагодарил дипломата за предоставленные сведения и заявил: «Мы готовы, если им [немцам] угодно – пусть придут».[576]В тот же день был подписан советскоюгославский договор о дружбе и ненападении.[577]

В начале апреля 1941 г. в пропагандистских материалах, предназначенных для личного состава Красной Армии, стала проводиться на основе исторических аналогий идея, что русские войска имеют большой опыт побед над немцами. В подписанном в печать 8 апреля 1941 г. номере журнала «Политучеба красноармейца» появилась статья, которая начиналась таким утверждением: «Активный наступательный дух (курсив мой. – В.Н.) русских воинов ярчайшим образом проявлялся в благородном стремлении сойтись с врагом лицом к лицу и сокрушительным ударом уничтожить его живую силу…». Этот основной тезис иллюстрировался описанием Ледового побоища 1242 г., Грюнвальдcкой битвы 1410 г., в которой немецких захватчиков «били, как отмечают летописи, на их же территории» (курсив мой. – В.Н.).

Наконец, приводились данные о наступательной операции русских войск на Юго-Западном фронте в период Первой мировой войны, так называемом «Брусиловском прорыве» (1916 г.), в результате которого было нанесено поражение германской и австро-венгерской армиям.[578]

22 апреля 1941 г., в день рождения В.И. Ленина, в Кремле был организован прием участников декады таджикского искусства. Сталин выступил на приеме с небольшой речью, в которой, в частности, акцентировал внимание на особенностях большевистской политики в области национальных отношений. По его словам, Ленин создал партию, которая придерживалась совершенно «новой идеологии» дружбы и равенства народов, противостоящей «старым, отжившим идеологиям расовой и национальной вражды».[579]

Эти сталинские слова были с обостренным интересом восприняты в среде советских «идеологических работников». Так, В.В. Вишневский отметил в дневнике, что в выступлении Сталина «говорилось о Ленине, о новой идеологии, о братстве народов, о губительной и мертвой (подчеркнуто В. Вишневским. – В.Н.) идеологии расизма». Вишневский отметил для себя, что основное содержание сталинской речи 22 апреля 1941 г. было отражено в публикациях газеты «Правда».[580]Действительно, 1 мая в ней появилась передовая статья, в которой, в частности, утверждалось: «Советский Союз – это страна, где… выброшена на свалку истории мертвая идеология, делящая людей на „высшие“ и „низшие“ расы».[581]

Определенный резонанс среди представителей интеллектуальной элиты имел сталинский телефонный звонок писателю И.Г. Эренбургу. Последний, как отмечалось выше, то и дело наталкивался на серьезные препятствия со стороны цензуры, которая не пропускала в печать его статьи и произведения, носившие антифашистский характер. Неудовольствие в ЦК ВКП(б) было проявлено и по отношению к Вишневскому, намеревавшемуся публиковать роман Эренбурга «Падение Парижа» в журнале «Знамя». В свою очередь, З.С. Шейниса обвинили в том, что он «пригрел» в газете «Труд» И.Г. Эренбурга, которого недоброжелатели называли «невозвращенцем».

З.С. Шейнис решил обратиться с письмом «в высшие сферы», доказывая абсурдность обвинений. Скорее всего, это письмо возымело действие. 24 апреля 1941 г. Сталин позвонил Эренбургу, поинтересовался, будут ли изображены в романе «Падение Парижа» немецкие фашисты. Писатель ответил положительно, но выразил неуверенность по поводу возможности публикации третьей части произведения, где намеревался показать начало военных действий Германии против Франции и первые недели оккупации немцами французской столицы: ведь употребление им даже в диалоге слова «фашист» вызывало раздражение цензоров. Сталин обещал содействие.

Писатель, во-первых, понял из этого разговора, что в скором времени неизбежна война между СССР и Германией, а во-вторых, что дело заключалось вовсе не в литературных пристрастиях: Сталин прекрасно осознавал: «о таком звонке будут говорить повсюду».

Эренбург тут же направился в редколлегию журнала «Знамя» и рассказал о телефонном разговоре со Сталиным. Немедленно из ЦК ВКП(б) позвонили В.В. Вишневскому и сказали, что «произошло недоразумение».[582]По поводу этого инцидента сам Вишневский записал в дневнике 5 мая 1941 г. следующее: «Впечатления последних дней. Рассказ Эренбурга о том, как ему позвонили из ЦК и как Сталин беседовал о „Падении Парижа“ и пр.

Видимо, это политически нужная тема» (курсив мой. – В.Н.).[583]

Звонок Сталина Эренбургу явился своеобразным сигналом, свидетельствовавшим о решении большевистского руководства вновь взять на вооружение в пропаганде антифашистские мотивы. Подобным образом и интерпретировали его современники событий. Из Москвы информация дошла до Ярославля, где от членов местной писательской организации о ней узнал Ю. Баранов. Он записывал в дневнике, что книга известного антифашиста И.Г. Эренбурга «Падение Парижа» получила сталинское одобрение. Сталин «предложил Эренбургу писать все, как он думает (курсив мой. – В.Н.), т.е., попросту говоря, взял под свое покровительство эту антифашистскую книгу».[584]

Гитлер был крайне недоволен действиями Сталина весной 1941 г. В беседе с министром иностранных дел Риббентропом он заявил, что советско-югославский пакт – «ярко выраженный афронт Германии», явный отход от Договора о дружбе и границе от 28 сентября 1939 г. В конце апреля 1941 г. Гитлер принял в Вене Шуленбурга и поведал ему о своих опасениях относительно сближения СССР и Югославии. По мнению фюрера, оно служит ему предостережением. Произошедший переворот в Белграде и договор от 5 апреля 1941 г. Гитлер привел в пример ненадежности Советского Союза как партнера Германии.

Все это подталкивало его к форсированию подготовки войны против СССР. Во время аудиенции в Вене 28 апреля фюрер заявил Шуленбургу, что после заключения соглашения между Югославией и СССР у него возникло такое чувство, что СССР намерен припугнуть Германию. Кроме того, Гитлер мало верил в эффективность советских поставок, оговоренных в хозяйственных соглашениях с Советским Союзом, поскольку считал, что эти поставки ограничивались транспортными возможностями.[585]