Томанцев выбрался из палатки, со шлепком стянул с рук кровяные перчатки. На горы опустилось шелковое одеяло. Стало промозгло. Подошел комбат, молодой наглый майор, с ним ординарец солдат.

— Туман, — задумчиво произнес комбат. — Доктор, — он обратился к Томанцеву, — давай, организуем войну.

— Зачем, — спросил Томанцев и глубоко затянулся.

— Надо, — таинственно произнес комбат.

Война началась, когда шелковое одеяло тумана стало фиолетовым от скорых южных сумерек. Томанцев глотал горячий воздух. Темнело на глазах, но прохлада не приходила. Жаркое будет лето, думал Томанцев. Когда стрельнули всем батальонным калибром, Томанцев присел в окопе и голову вжал в плечи. Комбат подмигнул, мол, знай наших; над бруствером водит биноклем, корректирует огонь. Отстрелялись наши. И тут же в ответ с гор, будто по-команде, бешено застрочило. Комбат по плечу Томанцева: теперь, доктор, не высовывайся! Пульки над окопом фьють-фьють.

Закончилась война минут через тридцать.

В командирской палатке начштаба писал докладные записки: что во столько-то и во столько-то «…со стороны гор позиции батальона были обстреляны из стрелкового оружия и минометов. Ответными действиями огневые точки противника были частично уничтожены, частично рассеяны по горным склонам. Спецгруппа на преследование не выдвигалась, из-за сильного тумана. Потери: трое «двухсотых», один «трехсотый»…».

Комбат разлил по кружкам спирт.

— Ты доктор не грузись, — говорил комбат, вроде как вместо тоста. — Там, — он кивает в сторону гор, — их начштаба сидит и такую же ху…ю пишет. А мне минометчиков надо списать на боевые. Так хоть ордена посмертно… Выпьем.

Они выпили, начштаба оторвался от писанины и тоже выпил.

Комбат стал рассказывать:

— Я на переговоры ходил. Ихний комбат — мой однокурсник по училищу — толковый мужик. Договорились, заключили мирный договор: пока тишина на фронте, друг друга не гробить. Но с одним условием…

Пол в палатке земляной. Комбат носком ботинка линию прочертил.

— Вот линия. Я ему говорю, если твои ко мне заявятся, все — валю без разговора. Мои к тебе — делай с ними что хочешь. Слоны взяли моду: ходят к духам меняться! Патроны, гранаты на анашу. Видал?..

Томанцев пожал плечами.

Посидели еще немного, поговорили о доме и разошлись на ночь отдыхать.

Утром на позиции батальона принесли убитого, подкинутого с той стороны.

Комбат стоял над телом и ломал желваки под щеками.

Томанцев нагнулся и развернул скукоженные от крови простыни. Солдата сначала оскопили, вспороли живот, насыпали туда жмень анаши, после уж отрезали голову. Голова лежала рядом. Томанцев повернул голову к себе лицом. Мутным мученическим взглядом на него смотрели мертвые глаза санитара-анашиста.

— Доходился, — процедил сквозь зубы комбат. И начштабу буркнул: — Четвертым запиши.

«Сгинул от дури», — подумал Томанцев

К обеду у Томанцева закончился срок казенной надобности, и он уехал с колонной обратно в Северный госпиталь. Спустя некоторое время к ним попал раненый начштаба того батальона: словил ртом пулю, но не сильно — зубы только повышибало. Шепелявил начштаба, что жили они с боевиками мирно и без потерь целый месяц.

Закончилась чеченская командировка Томанцева. Он вернулся домой.

Через четыре года его вызвали к командованию и вручили ему орден за боевые заслуги. Обмывали орден в гнойной хирургии. Старший ординатор налил Томанцеву полный стакан коньяка. Орден уже хотели опустить в коньяк, но Томанцев попросил налить ему не коньяку, а спирту и разбавить не пополам, а три к одному: три — спирта. Он положил орден в стакан и выпил залпом… Поздним вечером на карете скорой помощи с мигалками и сиреной Томанцева доставили домой. Уложили спать. Старший ординатор пьяно шептал на ухо его жене, что «главный наш — мужик правильный». И плакал…

В двухтысячном пришлось Томанцеву снова ехать в командировку. Он уже носил к тому времени погоны полковника. Получив предписание, прибыл в город Моздок в госпиталь Министерства обороны. Своих врачей в эвакогоспитале Моздока было дай бог человек двадцать пять, а как пошла война, прислали командированных на подмогу: хирургов, кожников, окулистов, реаниматологов. И полковников, и майоров и лейтенантов зеленых.

Прождав в приемной с полчаса, вошел Томанцев в кабинет к главному.

Главный сидел в кресле за широким чистым столом. Бумаги ровными стопами громоздились справа и слева от главного. Был главный в звании подполковника. Обратил внимание Томанцев, что форма на подполковнике неопрятно как-то выглядела, будто через силу напялил главный эту форму. Мешает форма ему: жмет в подмышках и здоровенном животе. Главный брал бумаги с одной стопки, смотрел, подписывал или не подписывал и перекладывал в другую стопку.

— Ждали. Присаживайся, полковник, будь как дома.

Томанцев сухо поздоровался. Главный бумагами шелестит: из кучки слева — в кучку справа. Томанцев ждет. Главный бросил бумажку и уставился на Томанцева; глазки кругленькие бегают по лицу, бровки хмурятся. Улыбочка вальяжная хозяйская растеклась от уха до уха.

— Располагайся, полковник. Как тебя?.. — Томанцев еще раз назвал имя, отчество и воинское звание. — Ну, так я и говорю, служба у нас сам знаешь… Командировочку тебе выпишем раз, другой. Туда, туда — в Грозный. Ехать будет не надо. Ну, ты понимаешь… Бумажка есть, будут и боевые… Лишняя копейка не помешает ни тебе, ни нам. Договоримся… Одним словом, все будет океюшки, в шоколаде будешь. И орденок тебе раздобудем, если гибким, правильным будешь. Как — нравится расклад?

Томанцев резко поднялся со стула, вытянув руки по швам, стал прямым и ровным, как будто стоял он в первой шеренге парадного батальона. Высок был ростом Томанцев: в курсантскую свою бытность на парадах тянул мысок, шаг чеканил. Поднялся и кулаки до белых костяшек сжал.

— Вы, товарищ подполковник, извольте встать и приветствовать старшего по званию, как предписано воинским уставом. Извольте не паясничать, а изъясняться четко и понятно, как подобает офицеру русской армии!

У главного глазки страшно быстро забегали, и руками он зашарил по столу, потом спрятал ладошки под стол, будто боялся, что отберут у него «копейку лишнюю».

Во рту у Томанцева пересохло. Потом холодным прошибло, в глазах потемнело. Но сдержался Томанцев…

Он должен был поехать в эту командировку. Разнарядка пришла на госпиталь. А у старшего ординатора, друга его по Афгану, сердце, будь оно не ладно… Жена плакала, уговаривала не ехать. Лизка, дочь, ничего — молодцом держалась. Она в госпитале, в гнойной хирургии, осталась после института. Госы досдала и осталась. Огонь девка, вся в него. Замуж вышла. В ординатуре учится.

Медленно произнес Томанцев последнюю фразу. Подобрал слова, чтоб было емко и понятно сразу. Тихо сказал, но отчетливо: