Первые полгода в войсках на базе окружного госпиталя Вышегородский резал грыжи и аппендиксы. Когда же настоящее дело, думал Вышегородский. Резать он научился, стал прекрасным хирургом, но все время думал — когда же настоящее дело? В девяносто третьем Вышегородский получил капитана и перевелся с повышением в отдельную мотострелковую бригаду, дислоцированную на Северном Кавказе.

…Пять, десять, пятнадцать минут, полчаса, как начался очередной обстрел, пули, не переставая, цокали по броне с красным крестом, не давали высунуть головы. Рядовой высунулся, было, чтобы стрельнуть в ответ, но почти сразу завалился назад. Его подхватили, сдернули каску. Из черной дырки под глазом вытекала кровь.

— Наповал.

Вышегородский поднял голову, чтобы посмотреть, кто это сказал. Зачем ему знать, кто это сказал — не все ли теперь равно.

Троих докторов его санитарной роты убило в первые минуты, еще пятерых убило в первый час боя. Почти все были ранены или контужены. Это нельзя было назвать боем — это была бойня. Не все ли теперь равно… Живую силу и технику, вошедшую в предновогодний Грозный, расстреливали в упор несколько часов. Страшная картина гибели мотострелковой бригады была перед глазами военврача Вышегородского и его санитарной роты, всех кто пока еще оставался в живых. Бойня у железнодорожного вокзала продолжалась…

Где-то рядом был комбриг. Комбрига перевязывали уже два раза, две пули прошили его тело. Горели танки и бронемашины, черные тела сгоревших солдат валялись повсюду, рвались боекомплекты в полыхающей технике. Вышегородский видел, как из люка танка выбрался танкист, он был в пламени весь от пяток до макушки: так — горящий — он спрыгнул на землю, упал, стал кататься по земле…

«Стреляйте, стреляйте, стреляйте же…» — Да стреляйте же! — не выдержал, крикнул Вышегородский. Остальные, кто прятался рядом за броней, на него посмотрели так, как будто не поняли, что он хочет от них. Не стрелять же в своего! Это же свой — наш танкист! Как же по нему стрелять?

Танкист забился в агонии. Вышегородский сам не понимал, кому кричал «стреляйте» своим или тем, неизвестным, которые сначала сожгли танк, а потом наслаждались зрелищем умирающего в огне, и не добили…

Каким-то чудом к их группе подскочил фельдшер их санроты, прапорщик Шибанов.

— Живой! — ахнул Вышегородский.

— Комбриг там, — Шибанов отмахнул рукой, капельки попали на лицо Вышегородскому. Он стер рукой, глянул — кровь.

— Ранен, куда?

— Ладонь, — прапорщик развернул ладонь, на ней не было трех пальцев и капало красное на снег. — Вот только что… как бежал. Болит, сука. Думал, не добегу.

Вышегородский стал его перевязывать.

— Мужики, комбриг сказал, будем прорываться. Сколько у вас патронов?

Кто-то за спиной Вышегородского ответил, другие стали говорить, сколько у кого осталось разных боеприпасов: гранат для подствольника, обычных гранат, патронов и т. д. Вышегородский вколол прапорщику промедол.

— Сигнал — две зеленые ракеты. Мужики, я обратно.

— Не ходи, убьют, — сказал Вышегородский. — Рванем вместе по ракетам.

— Пойду, надо, — ответил прапорщик и зубами подтянул повязку на руке. — Ноет.

Он побежал. Все, затаив дыхание, смотрели, как прапорщик запетлял по площади, прячась за дымящиеся черные от копоти машины, где ползком, где падал и лежал некоторое время, потом вскакивал и бежал снова. Все смотрели: когда прапорщик рухнул в очередной раз и лежал слишком долго, за спиной Вышегородского кто-то не выдержал, крикнул:

— Вставай, ну!

Вышегородский хотел обернуться, чтобы узнать, кто крикнул, но в этот момент прапорщик вскочил и метнулся вперед и вдруг вскинул руки, отбросив автомат, упал лицом в снег. Это произошло метрах в пятидесяти от группы Вышегородского. Было хорошо видно, как взметнулись снежные фонтанчики от пуль под ногами прапорщика, а потом еще некоторое время буравили снег вокруг недвижимого тела.

Вышегородский хотел сказать, но не стал. Огляделся. Все смотрели на небо, ждали зеленых ракет. Вышегородский подобрался и приготовился бежать. Боеприпасов по всем приметам оставалось на час боя, да и то если выпускать на сто их пуль десять наших. Прорываться придется через стену огня…

И они побежали.

Сразу после зеленых ракет и побежали. Они мчались на огонь. Они падали: некоторые вставали и снова падали, с криками и стонами корчились в растекшемся на снегу горелом масле, хватали разорванными ртами снег вперемешку с черной землей; они ложились на эту землю, чтобы уже не подняться никогда, чтобы спустя всего полчаса быть раздетыми до исподнего: ограбленными, обезображенными — безухими, оскопленными, безголовыми — мертвыми телами.

Рядом с Вышегородским бежал солдат. Солдат был, наверное, еще первого года службы; он бежал, прихрамывая на правую ногу или на левую. Вышегородский все оборачивался и не мог понять на какую. Он мог бы бежать быстрее, но этот солдат бежал все медленнее, и Вышегородский замедлялся вместе с ним. До спасительной стеночки оставалось каких-нибудь десять метров. Грохот стоял неистовый. Сердце в груди Вышегородского колотилось, казалось, еще громче и чаще пулеметных и автоматных очередей, несущихся вслед отступающей обескровленной мотострелковой бригаде — тому, что от нее осталось к концу первого дня нового тысяча девятьсот девяносто пятого года. Вдруг сзади раздался не крик, а стон, плач мальчишеский, такой, что бежать надо прочь: не слушать, не слышать — не рвать сердце и не думать…

— Дя-аденька, спаси-ите! Ма-амаа! Дяденька-аа! Ыы-ыы…

Вышегородский, проклиная себя за такую глупость, развернулся и побежал к раненому солдату, он чувствовал, что теперь бежит навстречу пулям: они летели мимо его лица, глаз, груди. Он как-будто плыл по страшно глубокой и стремительной реке, плыл против течения. Солдат лежал на боку, вокруг него постоянно вспучивались фонтанчики. Вышегородский схватил солдата за ворот, потащил. Когда тащил, видел, как две или три пули вошли солдату в спину, слышал, как захрипел солдат. Он ждал, когда пули влетят в него: дышал жадно и глубоко, всей грудью, будто хотел надышаться в последний раз.

Но он добрался до укрытия. И упал. И лежал так минуту, потом схватил солдата за грудки и стал распахивать на нем бушлат, срывать разгрузку, рвал камуфляж. Все было мокрое, скользкое… в голой груди солдата, под красной исподней рубахой чернели три дырки, из них толчками выплескивалась и парила кровь.

— В сердце навылет…

Обе ноги солдата были прострелены. Он поэтому хромал то на одну, то на другую. Вышегородский видел мокрые кровяные колени солдата, мучился над мыслью, но никак не мог сформулировать над какой. Что-то его терзало, а что понять не мог. Мимо пробежали еще солдаты и офицеры его санитарной роты. Тащили раненого. Тот стонал и был почти без сознания.

«Не дотащат и этого», — подумал Вышегородский и хватанул горсть снега в рот, стал жевать вместе с землей, пошарил по груди, где лежали сигареты. Он не стал закуривать, потянулся и сорвал с шеи убитого жетон, не стал запахивать его голую грудь, но накрыл лицо каской.