— Лично мне? Боюсь, я не отвечу на такой вопрос. Ты сама можешь сказать, почему ты занимаешься тем, чем занимаешься?

— Легко. Сначала у меня были романтические иллюзии, потом — чтобы зарабатывать на жизнь. Должна ж я что-то делать, пусть больше всего мне хочется валяться на диване и обжираться шоколадом. Было время, когда я ходила в этническом свитере, приковывала себя к воротам фабрик и всякое такое, но это было не вчера. Я перестала думать, что могу изменить мир принципиально. А ты уверен, что можешь?

— Конечно. На том узком поле, где я работаю.

— Вот видишь. Ты идеалист, а я нет. И когда ты понял, что тебе важно сделать всё красивым? В каком возрасте?

— Очень рано.

— Очень рано, — откликается она и кивает. — У тебя родители художники и любят искусство?

Я смеюсь:

— Скорее наоборот.

— Обстановочка неважнецкая?

— Да уж, неважнецкая.

— Я почти так и думала. Знаешь, но говорят: кто в свинарнике поднялся, тот по-свински и живёт. А ты нет?

— Может, я свинья по жизни?

— Не замечала. Признаться, не верится. Сроду не видела мужика, чтобы так красиво всё сервировал, как ты. И квартира твоя о многом говорит. У меня бы этот лоск не продержался и полминуты! Надеюсь, ты не станешь предлагать мне жить вместе?

Она хмыкает:

— Знаешь что? Я бы съела ещё шоколада. Скажи, что больше нет.

— Больше и нет.

— Спасибо на добром слове.

Она изучает коробку.

— Двести грамм? Но она была не полная?!

— Полупустая, — смеюсь я.

— Шоколад делает людей веселее. Что ж ты не помог мне с ним... Да, значит, в какой-то момент ты понял, что для тебя вопрос жизни, чтоб вокруг сияла красота. Мне интересно, как так сложилось, вот и всё.

— Я думаю, меня пугало не столько уродство, сколько хаос.

— Это ты говоришь мне? — прыскает Сильвия. — Да я и есть хаос в чистом виде. Которому теперь приспичило покурить. Но сигарет у тебя небось нет?

— Этот дом оснащён по последнему слову, ты забыла?

Я ухожу на кухню и отыскиваю полупустую пачку Катрининого беспошлинного «Мальборо». Надо же, мы с ней живём чуть не исключительно на товарах из duty-free. Даже сыр, который я ел на завтрак, и тот куплен в аэропорту.

Сильвия делает две затяжки и тушит сигарету, такая у неё привычка.

— Вот видишь, — говорит она, — как мы славненько в конце концов посидели. Я подозреваю, что у тебя те же проблемы с хаосом, какие у меня с порядком. Я его не выношу, но какая-то часть меня к нему тянется. Или у тебя проще?

Она не понимает. По сути нет.

— Хаос везде, — растолковываю я. —А я пытаюсь научиться держать этот удар, сосуществовать с ним. Возможно, даже контролировать его.

— И для этого тебе необходима я?

— Да, я так думаю.

— Это безумие, Сигбьёрн. Видит Бог, я хочу обрести порядок, но только внутри, в себе, о другом речи нет. А вот твой случай запущенный. Моё недоразвитое чувство порядка всё же мелкая проблема, а твоя — серьёзнее некуда. Или ты разберёшься со своим хаосом, или он тебя разорвёт. Твоя проблема в тебе самом.

— Ничего не получается. Она наступает. Краснота.

— Что значит не получается? Почему? Что тебя тормозит?

Она смотрит не на меня, а в сторону, в окно. От этого как-то проще.

— Не понимаю, как ты живёшь без занавесок, — роняет Сильвия. — У меня от этого возникли бы страхи, ей-ей.

Она сама вытащила на свет эту проблему с краснотой. И я не в силах таиться дольше.

— Не забывай, что у меня память исключительно визуальная, — говорю я.

— Так я и предполагала. И что ж ты помнишь?

— Краснота. Много-много красного. Вся стена.

— Где?

— Дома. В доме, где я рос.

— В свинарнике? — уточняет она и хмыкает.

— Не в свинарнике. Хуже. — Сейчас ей не надо хмыкать.

— И сколько тебе лет?

— Четыре или пять, и вся стена красная.

— От чего? От крови?

— Да, от крови. Но сперва я вижу, какая она красная. Вначале цвет, понимаешь? Из всего я помню только красный цвет.

Сильвия садится на диване. Похоже, ей не по себе.

— Чья кровь?

— Моего отца. Его уже унесли. Видишь ли, этого я не помню: нам запретили соваться вниз. Но мне рассказали. Я слышал хлопок, и мать крикнула, чтобы мы не выходили из комнаты. Мы с братом. Труде была ещё крошкой, и она всё плакала, плакала. Это я помню, потому что потом Хьелль Турлайф взял её на руки, и она была вся красная. Хотя не такая красная, как стена.

— Боже, Сигбьёрн! А что случилось?

— Этого я никогда никому не рассказывал. Ни Катрине, ни психотерапевту. Хотя он-то, наверно, знает — у них же есть данные и всё такое, но я никогда не рассказывал ему, как я это пережил. Что это для меня значило.

— А что произошло?

Я допиваю остатки тепловатого кофе с виски.

— Мой отец был рыбаком, ходил на промысел в Северное море. Он уезжал на Север, в Трумсё, и не показывался подолгу, месяцами, и мать решила, что у него кто-то есть. Не знаю, было ли так на самом деле. Не исключено. Когда я увидел, потом уже, его фотографии, я подумал, что вполне возможно. У него такое масло в глазах, знаешь? Я его не унаследовал. Короче говоря, в тот вечер, о котором речь, они, когда уложили нас, начали ссориться. Он только вернулся из отлучки. А дома у нас было духовое ружьё, потому что мать боялась зимой по ночам оставаться одна. Она взяла его...

— Ужас! — вскрикивает Сильвия.

— Понимаешь, а мать, по сравнению с отцом, была маленького роста, и ей пришлось для верности стрелять снизу вверх. Поэтому-то вся стена и оказалась красной. До потолка. Вся-вся стена. Когда они ушли, я спустился вниз и увидел. На другой день уже всё замыли, конечно.

Сильвия ничего не говорит, только таращится на меня. Её непотушенная сигарета вывалилась из пепельницы и лежит на столике от Ногучи. Я наклоняюсь, кладу её в пепельницу, смахиваю пепел, приятный на ощупь, в подставленную под край стола правую ладонь и вытряхиваю его в мусор.

— Так что красный цвет угнездился где-то глубоко-глубоко во мне. И к нему мне не подступиться. Я понимаю, что мне с этим жить. Верно?

Теперь у неё глаза на мокром месте. Мы поменялись ролями. Странно, но, выложив всё, я чувствую глубокое успокоение. Даже приятно докопаться до этого, до красноты, и снова поворошить её. И сил будто прибавилось. Ну это, положим, заслуга Сильвии. Но моей любви к ней это не убавляет.