Я проявила жесткость, потому что не видела иного выхода. Я сказала:

– Мама, я не хочу здесь оставаться. Я хочу вернуться в Пльзень, а без тебя не поеду, так что тебе придется пойти со мной.

Думаю, именно эти слова повлияли на нее. Она решила, что должна принести последнюю жертву ради меня, даже если это, как она утверждала, несомненно убьет ее.

Хотя мама едва стояла, я как-то умудрилась вывести ее из больницы, когда на вахте никого не было, и дойти с ней до поезда. Мы нашли место в вагоне для скота, номер 13. Моя мать, женщина суеверная, воскликнула:

– Посмотри, 13! Это катафалк. Я не доживу до Пльзеня.

Путешествие длиной в 600 километров заняло три дня, оно оказалось очень трудным, так как дороги были повреждены бомбами, регулярное расписание не действовало. Другие поезда обладали большей важностью, чем наш, и часто мы часами ждали на боковых путях, пропуская их. Британцы дали нам пакеты с едой, но она рано закончилась, учитывая наши остановки, поэтому мы опять страдали от голода. Всякий раз, когда поезд останавливался, пассажиры приоткрывали двери, спрыгивали на землю и воровали плоды и овощи из садов и огородов при маленьких домиках, расположенных вдоль путей в районе Магдебурга, Лейпцига и Дрездена.

Мое побуждение вести себя порядочно, внушенное Фреди Хиршем, сковывало меня. Другие девушки не задумываясь крали при тогдашних обстоятельствах, но я никогда не могла заставить себя украсть у другого человека. Вместо этого я просила чего-нибудь у знакомых, когда им самим хватало с излишком, и они с радостью делились.

Бо́льшую часть пути мать лежала рядом со мной, твердя: «Это последний день моей жизни. Я не доеду до дома». Так продолжалось, пока мы не достигли Богемии и не заметили, что на каждой станции чехи ожидали наш поезд. Мы возвращались позже, чем другие, вернувшиеся домой из лагерей уже несколько месяцев назад, поэтому мы не производили сенсации, но все же люди смотрели на нас и ждали, когда из вагонов кто-нибудь выйдет. Они махали руками и кричали, высматривали родных и близких и разевали рты, глядя на нас, исхудалых до костей и кое-как одетых.

Я еще и сама-то чувствовала себя неважно и набрала не слишком много веса сверх 27 килограммов, поэтому представляла из себя диковинное зрелище, когда покидала поезд в поисках еды. Люди добросердечно давали мне продукты, а представители властей заверяли, что в Пльзене персонал ведомства репатриации накормит нас досыта и позаботится о нашем размещении.

Поезд катился дальше, и я не уставала твердить маме:

– Посмотри в окно! Вот деревня, из которой родом такой-то твой друг, следующая остановка – город Литомержице.

Мы доехали до деревни Нова Гут, куда однажды ездили отдыхать всей семьей, и я воскликнула:

– Посмотри, мама! Нова Гут! Помнишь, как папе понравилось здесь?

Тогда-то она начала приходить в себя, словно что-то переключилось у нее в голове. Она резко поднялась на ноги, выглянула из маленького окошка и – невероятно! – заметила каких-то людей, которые помнили ее посещения местной лавки. Они тоже обратили на нее внимание и закричали:

– Госпожа Ружичкова! О, госпожа Ружичкова! Это вы? Вы живы!

Это был момент перелома, когда мама и впрямь ожила и начала интересоваться происходящим. Она разомлела от их приветствий и махала им рукой в ответ, вдруг осознав, что она опять в стране, где люди помнят и любят ее.

Мы единственные выходили в Пльзене. Был прекрасный теплый день, и я предложила маме:

– Посиди на скамейке под солнцем и отдохни. Я схожу в отдел репатриации. И принесу тебе какой-нибудь еды.

Отдел находился недалеко, и хотя я все еще испытывала слабость и головокружение, но быстро нашла его, мне вручили удостоверения личности и другие документы, которые давали нам право провести ночь в муниципальном доме, если мы не найдем другого пристанища. Чиновники обещали, что на следующий день найдут нам квартиру. Нашу заняли другие люди несколько лет назад, власти давали вышедшим из лагеря квартиры немцев, которых насильно выселяли из страны. Женщина в отделе сказала, что нам не повезло, мы приехали слишком поздно, и лучшее жилье уже роздано.

Потом чиновники спросили, хочу ли я есть. Неожиданно ощутив приступ голода, я пошла в столовую. Подавали svíčková и knedliky – говядину в сливочном соусе и клецки, первые чешские «кнедлики» в моем меню за долгие годы. Мне принесли четыре штуки, два кнедлика я съела, а два завернула в салфетку для матери. Поскольку с неотложными делами я управилась, то не устояла перед искушением заглянуть к Мадам, жившей поблизости.

Отворив дверь и увидев меня на пороге, она глубоко вздохнула и разрыдалась. Я – тоже. Мы обнялись, но не могли вымолвить ни слова. Это мгновение было исполнено радости. Отирая глаза, мы под руку прошли в комнату, где стояло фортепьяно и где она дала мне и первый, и последний уроки. Там Мадам зарыдала вновь. Она взяла мои кисти в свои и все плакала и плакала. Я опустила взгляд на пальцы – они были узловатыми и искореженными от рытья земли и таскания кирпичей. Я почувствовала себя пристыженной.

Мадам была женщиной понимающей, и, стараясь не быть со мной жестокой, она осушила слезы со словами:

– Самое главное – ты вернулась. И конечно, есть другие занятия, кроме музыки, Зузанка. У тебя талант к языкам. Пойди поговори с американцами, им требуются переводчики. Потом ты сможешь поступить в университет.

Я ощутила, что покрываюсь румянцем, и сказала ей:

– Мне сейчас надо вернуться к моей матери. Она ждет на вокзале.

Я побежала по улице, настолько расстроенная и встревоженная тем, какое впечатление произвело на Мадам состояние моих рук, что едва не столкнулась с мамой. Удивительно, но она уже собралась с силами и сама сходила в отдел репатриации и поела там кнедликов, оставив две штуки мне. Это было похоже на чудо.

Мы с мамой и не думали оставаться на ночь в общественном приюте, поскольку в городе жило много наших друзей и нам не терпелось повидаться с ними. Сначала мы зашли к моей двоюродной сестре Соне, семнадцатилетней дочери дорогой тети Иржины. Ее отец не был евреем, и мы надеялись, что она не погибла. Так и было. Однако, открыв дверь, девушка повела себя самым странным и неожиданным образом. Она не бросилась навстречу с распростертыми объятиями, нет, она взволнованно сказала нам:

– Мне ужасно жаль, но я сейчас ухожу, у меня назначена встреча. Не могли бы вы прийти в шесть часов?

Мы переглянулись потрясенные, изумленные тем, что она просто не отдала нам ключи от своего дома. Нам казалось, что мы выходцы из могилы – те, кого оплакали, похоронили и кто внезапно появляется вновь.

С неловким чувством мы расстались с ней и отправились к старшей продавщице нашего семейного магазина. Эта женщина стала почти членом нашей семьи, ей мы отдали на сохранение немало вещей – красивые ковры, фарфор, золото, посуду, серебряные подсвечники. Звоня в дверь, мы ожидали радостного шума, но она выглядела смущенной: