Я не считаю себя смелой, в смелых нас превращает страх.

Пока человек не испугается по-настоящему, он смельчаком не станет.

Очень рано утром, около трех часов, когда еще не рассвело, я сбегала из барака к ограде. Голыми руками, драгоценными руками пианистки, я скребла и раскапывала землю. Матери, страшно переживавшей за меня, не нравилась вся затея, но, видя мою решимость, она согласилась постоять у корпуса «на стреме».

Замерзшая земля едва поддавалась, но нижний пласт был уже помягче. Мои руки и ногти облепили грязь. Я лежала плашмя и замирала всякий раз, когда луч прожектора двигался в моем направлении или когда между мной и самим прожектором проходил охранник. Мама подавала мне знаки или, потеряв голову, кричала: «Идет караульный! Торопись, он пристрелит тебя! Вернись, Зузана, пожалуйста!»

Не меньше двух часов ушло на то, чтобы прорыть достаточно широкий подкоп. Я протиснула верхнюю часть тела, когда уже светало. Охранник заметил меня и закричал, но я уже успела подхватить две больших свеклы и заползти обратно.

Увы, группа цыганок наблюдала за всем этим с порога барака, и, когда я вернулась, они окружили меня, начали толкать и отобрали одну из свекловиц. Другую я смогла сохранить, и мы с мамой грызли ее целую неделю, как мыши. Свекла была замороженная и полусгнившая, но вполне съедобная, на наш вкус, и, несомненно, спасла нас от смерти. Мы хотели сохранить кусок этой свекловицы на черный день, спрятали под соломенный тюфяк. Матери пришлось постоянно лежать на койке, чтобы никто не украл наш корнеплод.

Но свеклы хватило лишь на неделю. Мы с мамой уже понимали, насколько рискованным оказалось бы новое путешествие, и сходили с ума от голода. У матери не понижалась температура, в бараке было холодно, и я прижималась к ней, стараясь согреть.

Нелегко вспоминать Берген-Бельзен, даже несмотря на то что мы жили там с женщинами, которых знали еще по Терезину. Все равно никакой взаимовыручки, никакого юмора, никакой дружбы. Все боролись за существование.

Если кто и проявлял доброту ко мне, то это чешские узницы, недавно привезенные из Бухенвальда. Они отличались от нас лучшим здоровьем, поскольку им не пришлось пройти через Терезин, Освенцим и рабский труд, как нам. Поэтому они выполняли задания, на которые у нас недоставало сил: носили суповые бидоны, убирали мертвые тела, таскали воду. К концу марта кто-то из них сделал колоду Таро, узнав про нашу «прорицательницу» Клару, которую транспортировали в Бельзен вместе с нами, – и мы все стали упрашивать ее погадать. Сперва она перепугалась и объявила, что поклялась больше не заглядывать в карты, но, видимо, положение стало столь тяжелым, что после наших уговоров она неохотно разложила их перед собой.

– Когда наступит конец, Клара? – спрашивали мы, пользуясь словом на иврите Sof.

К нашему удивлению, она подняла взгляд от карт:

– 15 апреля немцы уйдут.

Мы не очень-то поверили, лишь некоторые из нас приняли это за настоящее пророчество. Я поспешила поделиться новостью с матерью.

– Пятнадцатое апреля – всего через несколько недель. Нам просто нужно дожить.

Слабая, в жару, она посмотрела на меня как на безумную.

В следующие дни мать была близка к смерти. Я слишком ослабела для того, чтобы таскать трупы, а их стало так много, что люди складывали их штабелями прямо у бараков. Без дополнительной пищи мы все делали в полубессознательном состоянии, пытаясь не думать о еде и потеряв счет времени. Уборных не было, мы ходили справлять нужду там, где могли.

Однажды вечером в середине апреля эсэсовцы заявились в лагерь. Вероятно, они уложили униформы и личные вещи в тюки, и теперь им нужны были носильщицы до железнодорожной станции. Я не думала, что достаточно сильна для этого, но вызвалась в надежде получить что-нибудь поесть. Как обычно, нас повели маленькими группами по пять человек, с опущенными головами, так что мы видели только того, кто шел непосредственно впереди. Я уже привыкла не оглядываться и не знать, где иду.

Уже почти стемнело, когда мы вернулись со станции. Я замыкала цепочку. Не помню, услышала ли я шум мотора и колес, но машина СС рванулась вперед и задела мои ноги. Я ничего не почувствовала и не посмела остановиться, но, когда я вернулась в корпус и легла рядом с мамой, кто-то закричал, что я обмочилась. Однако я контролировала себя, просто из ноги у меня текла кровь. На колене была рана в несколько сантиметров длиной, от которой у меня на всю жизнь остался шрам. Мне дали грязную тряпку приложить к ране; наутро нога ужасно распухла, я едва могла стоять.

В лагере был заключенный-врач, и кто-то из знакомых попросил его обследовать мою ногу, но ему разрешалось иметь дело лишь с одним или двумя пациентами за день и только из числа тех, кто мог еще выжить. Он взглянул на меня, «мусульманку», и не стал оказывать помощь. Перекличка начиналась в шесть утра и продолжалась бесконечно долго, и меня очень пугало, что я не сумею простоять все это время. Кое-кто из женщин помог мне, они незаметно поддерживали меня на ногах. Мы ждали немцев час, другой, третий, но они так и не пришли. Мы постояли еще немного, прислушиваясь к пальбе на расстоянии, но так никто и не появился.

Люди начали радоваться, и кто-то спросил: «Какое сегодня число?»

Более сильные бухенвальдские заключенные искали охрану. Когда они воротились, то в счастливом возбуждении сказали, что, похоже, в нашей части лагеря нет ни одного нациста, дозорные вышки пусты. Все прямо как помешались, кричали, смеялись, пели и танцевали. Некоторые устроили рейды с целью найти пищу, но мы с мамой просто потащились обратно в корпус, слишком слабые, страдающие от боли. Мы не могли ничего делать.

Но и лежа там, мы испытывали огромную радость от того, что были наконец свободны, – беспримесную радость, которую можно почувствовать только в самое мрачное время. Она усилилась от известия, что бухенвальдские чехи отправились на немецкие склады и принесут нам что-нибудь поесть. Потом плохие новости: немцы не оставили никаких припасов и отключили подачу воды. Не нашлось ничего, кроме небольшого количества муки, и заключенные испекли хлеб на стоячей воде, но его было мало. Свеклы в поле тоже уже не осталось. Есть и пить было нечего. Немцы попросту бросили нас умирать.

Пронесся слух, что в лагере объявились молодые венгерские солдаты с белыми нарукавными повязками. Они говорили, что они «нейтральные» и что им поручили распоряжаться здесь. Мы посчитали, что поручили им это немцы. Самые сильные из заключенных тут же толпой преградили венграм проход, и те начали стрелять вслепую по банкам, пытаясь спастись от линчевания. Похоже, этих венгров, вовсе не нейтральных, послали нас прикончить. И мы боялись, что их появление с оружием на пороге наших бараков – лишь вопрос времени.

Мы попрятались по корпусам, ожидая развязки. Войска союзников, судя по шуму орудий, удалялись. И это наполняло нас ужасом. Никто не шел к нам на выручку. Моя мать потеряла всякую надежду. У нее уже начались тифозные опухоли, а я заверяла ее, что англичане или американцы скоро придут. Но она повторяла: «Нет, вернутся немцы. Они вернутся». Я умоляла ее не сдаваться, подождать еще хоть немножко.