Пожар был всего пять дней тому назад, но территорию успели расчистить — наверное, потому, что рабочих рук оказалось достаточно, — повсюду виднелись брезентовые палатки, в которых люди спасались от непогоды. Увидев меня, дядя Санкити явно был удивлен, но не скрывал своей радости. Я объяснил, что узнал о пожаре, находясь в командировке, и решил заглянуть к нему на обратном пути. Потом, извинившись, что приехал с пустыми руками, накинулся на него с расспросами. Как ни молчалив был дядя, мне удалось из него вытянуть, что сгорели дома многих наших близких — его собственный, двоих других моих дядьев и тети, но никто не пострадал. Он рассказал мне еще, что в городе Нумадзу намечаются в ближайшем будущем новые градостроительные мероприятия, а поскольку деревня Ганюдо теперь тоже в черте города, ей хотят придать подобающий вид, в связи с чем принято решение выплатить субсидии тем, кто будет строиться, причем решение это два дня назад уже начали выполнять. Выслушав рассказ дяди, я твердо сказал:

— Я хочу отблагодарить вас за все, что вы для меня сделали… Во что обойдется строительство нового дома?

— Городские власти настаивают на том, чтобы люди начинали строиться безотлагательно, каждая семья может получить под низкие проценты ссуду в размере 400 иен на строительство одного дома. Плотники тоже будут работать под надзором городских властей. Так что волноваться не о чем.

— Значит, четырехсот иен должно хватить… Как только я вернусь в Токио, я тут же вышлю вам деньги. Используйте их на строительство. Ну вот, теперь моя душа спокойна. Я хотел бы навестить остальных, но с пустыми руками… К тому же мне нужно немедленно возвращаться в министерство, так что извинитесь перед всеми.

И я тут же, словно спасаясь бегством, уехал. По дороге я стал мучительно соображать, где взять деньги: 400 иен — это пять моих месячных жалований, достаточных накоплений у меня тоже не было. В конце концов я решил, что попрошу недостающую часть в долг у своего названого отца, он наверняка не откажет, и на этом успокоился. Приехав домой в Адзабу, я проверил, сколько денег у меня на счете, оказалось, всего 210 иен.

Когда в тот день меня позвали к ужину, я спустился в столовую, прихватив с собой сберегательную книжку. Отец любил неторопливо побеседовать со мной после ужина, я решил воспользоваться случаем и рассказал ему о пожаре в Нумадзу, о своем детстве, о том, что считаю себя обязанным послать дяде Санкити деньги на строительство нового дома. Потом я показал ему свою сберегательную книжку и попросил его добавить к имеющейся сумме еще двести иен, которые я ему потом верну.

— Двести иен? Это за право считать тебя своим сыном? Мне кажется, ты продешевил.

Понимая, что отец, как всегда, шутит, я тем не менее ответил ему вполне серьезно:

— Нет, эти деньги я прошу у вас в долг. Каждый месяц я стану отдавать вам половину своего жалованья и за пять месяцев все верну. Не могли бы вы помочь мне на этих условиях?

— Ладно. Чем быстрее мы это сделаем, тем лучше. Завтра, когда ты уйдешь на службу, я пошлю твоему дяде нужную сумму, так что напиши письмо. Твою сберкнижку я пока оставлю у себя.

Таким образом, сразу же согласившись помочь мне, он сказал, улыбнувшись:

— Что у тебя за характер такой, вечно беспокоишься по пустякам! Весь в меня.

И на следующий день от моего имени отослал дяде срочным денежным переводом 400 иен.

Спустя три дня поздно вечером мне позвонили из Нумадзу. За все то время, пока я жил в Токио, мне еще ни разу не звонили оттуда, поэтому я взял трубку, одолеваемый самыми нехорошими предчувствиями. Звонила старшая дочь дяди Санкити. Я знал, что, окончив начальную школу, она устроилась работать телефонисткой на телефонную станцию Нумадзу.

— В эти часы нам разрешают пользоваться телефоном… — сказала она. — Простите, отец не может написать благодарственного письма, он просил поблагодарить вас по телефону… Все так рады, что теперь у нас будет новый дом.

— Вот и прекрасно.

— И еще… Отец, правда, не велел говорить об этом, но… Он сказал, что Бог рассердится, если мы примем столько денег, поэтому сто иен из полученной суммы пожертвовал церкви. Якобы тогда строительство нового дома не будет считаться грехом.

— И кто убедил его сделать это пожертвование?

— Дядюшка из Ооки. Но вы об этом никому не говорите. А то меня будут ругать.

— Ладно. Спасибо. Передавай всем привет. — С этими словами я повесил трубку. У меня вдруг разом опустились руки.

Дядюшка из Ооки — это ведь мой так называемый родной отец. Пусть прекрасна его вера, пусть похвальны искренность и чистота помышлений, к Богу обращенных, но неужели он никогда не сознавал, что принес в жертву своей вере многих близких ему людей? Дед, бабушка, тетя — все эти добрые и мягкосердечные люди, став жертвами его веры, вынуждены были влачить жалкое существование — я сам был тому свидетелем еще в детстве. Более того, и сам я, едва успев родиться, сразу же стал такой жертвой. Интересно, отцу когда-нибудь приходило это в голову?

Сам я впервые задумался над этим, познакомившись со своим названым отцом, человеком вполне благополучным и неверующим. Впрочем, и теперь, когда мне уже девяносто, когда меня опекают непосредственно живосущая Родительница и Бог-Родитель, подвижническая жизнь отца, несомненно заслуживающая восхищения, вызывает у меня большие сомнения. Возможно, тут-то и проявляется моя сыновняя непочтительность.

Наверное, я все-таки должен написать о том, что чувствует ребенок, брошенный родителями.

Мне кажется, такие дети, будучи очень независимыми, инстинктивно понимают: я должен быть сильным, иначе мне не выжить. И постепенно в их характере формируются черты, которые отпугивают окружающих, воспринимаются ими как проявление упрямства или заносчивости. А на самом деле они чаще всего трусливы, подобострастны и склонны к попрошайничеству. Их можно назвать духовными дистрофиками. Я говорю так, анализируя самого себя с высоты своих девяноста лет, и надеюсь, вы мне поверите.

В юности, не говоря уже о детских годах, я ничего этого не сознавал и доставлял окружающим много неприятностей, теперь при мысли об этом я краснею от стыда. Но тогда мне все время казалось, что меня унижают, что ко мне относятся предвзято, и я отвечал на это нарочитой грубостью или презрением. Да, я вел себя просто ужасно.

И вот, когда я, со всеми своими болезненными вывертами, с психологией нищего, только-только поступил в университет, меня принял к себе в дом мой отец из Адзабу, он дал мне еду и жилье, помог ощутить себя членом нормальной семьи, помог стать вполне достойным человеком. Я бы даже сказал — он был великодушен, как Бог. Теперь я могу дать этому только одно объяснение: Бог сжалился над несчастным, брошенным родителями ребенком и попросил за него моего названого отца.

Этот отец поддерживал меня все время, пока я учился в университете, благодаря ему я впервые узнал, что такое родительская любовь. Своим старым друзьям и знакомым он представлял меня как своего побочного сына. Более того, он назвал меня так, знакомя и с маркизом Набэсимой, главой старинного клана Сага. Когда я закончил университет, он сказал, что всегда будет считать меня сыном, и построил новый великолепный особняк в европейском стиле, в котором мы и стали жить единой семьей, водой не разольешь.