Усевшись перед отцом, я единым духом выпалил, что мои учителя — и Масуда-сэнсэй и Сугияма-сэнсэй — считают меня умным и прилежным учеником, способным в будущем стать полезным членом общества; приводя в пример разных великих людей, они настоятельно советуют мне, несмотря на стесненное положение семьи, продолжить учебу и поступать в среднюю школу. Однако дед против, поэтому я, зная, что брат учится в средней школе, пришел просить — не согласится ли отец заплатить и за мое обучение? Тогда и учителя будут довольны, и дед не станет возражать…

— Твой дед и твой дядя Санкити хотят, чтобы ты стал рыбаком, — ответил отец. — Это отличная профессия, Бог милостив к рыбакам. Став рыбаком, ты будешь счастлив.

В ответ я поделился с ним своим летним опытом и сказал, что не хочу быть рыбаком.

— Морская болезнь пройдет, как только ты привыкнешь, ничего страшного. Быть рыбаком — прекрасно, ни от кого не зависишь, целый день в море, на воздухе, а если следить за тем, какой дует ветер, то и риска почти никакого.

— Я боюсь моря. Мне неприятен сам его запах. Лучше умереть, чем быть рыбаком. Ну, отец, ведь Итиро вы отправили учиться, почему не хотите платить за меня?

— Итиро помог Бог, иначе он не попал бы в школу.

— Хорошо, я тоже буду молить Бога, чтобы он послал мне денег на ученье. Только попросите деда и дядю Санкити, чтобы они не заставляли меня быть рыбаком.

— Этого я не могу.

— Но почему? Разве вы не мой отец?

— Я не твой отец.

Услышав эти слова, я подхватил узелок со школьными принадлежностями, вскочил, вылетел в прихожую, нацепил гэта и бросился прочь. Мое детское сердце кипело от негодования: значит, у меня и в самом деле нет отца. Не помню, как и куда я шел, очнулся, когда позади осталась Нисидзима, а впереди уже виднелся Ганюдо (рыбацкий поселок, где я родился), и вдруг ощутил страшный голод. Нехорошо, если я вернусь домой, так и не съев завтрак, мелькнуло у меня в голове. Пройдя по тропке через огороды, я вышел на берег реки Каногавы. Вокруг не было ни души. Свесив ноги с каменной ограды, я жадно пожирал завтрак и, сам не понимая почему, плакал. До сих пор помню, как вдруг почувствовал на себе чей-то пристальный взгляд и поднял глаза: на противоположном берегу реки прямо над деревней Дзямацу возвышалась белоснежная вершина Фудзи.

Дед с бабкой так никогда и не узнали о моем визите к отцу. После этого случая ни отец, ни брат долго не показывались в нашем доме. Но однажды, в конце того же года, вернувшись из школы, я застал дома отца. Вопреки обыкновению, бабушка подала подогретое саке, хотя до ужина было еще далеко. Рядом с отцом с сидели дед и тетушка, вид у всех был очень довольный. Оказалось, что несколько дней тому назад отца, по ходатайству настоятеля Восточной Церкви, которой подчинялась малая церковь Нумадзу, назначили одним из главных служителей Восточной Церкви, в его распоряжение предоставили отдельный домик на территории церкви, и он только что переехал туда вместе с семьей. Восточная Церковь находилась в деревне Оока, к северо-востоку от Нумадзу, это было великолепное, роскошнее даже императорской виллы, здание, напоминавшее замок, я раза два бывал там вместе с бабушкой. Все радовались: новое назначение отца, безусловно, было значительным повышением по службе. Как только отец ушел, дедушка сказал:

— Вот дурень. Подумаешь, какая радость — получил дом на территории церкви! Да если бы он не отдал все, что у него было. Богу и не ушел бы из деревни, мы бы все сейчас как сыр в масле катались. Кому нужно его повышение по службе, оно не поможет нам выбраться из нищеты. Глаза б мои на него не глядели!

Раньше, когда дед ругал отца, я всегда чувствовал себя уязвленным, принимая его слова на свой счет, но тут я и глазом не моргнул, будто речь шла о совершенно чужом человеке.

Очевидно, именно с того времени я и стал относиться к отцу как к постороннему, за свою жизнь я несколько раз встречался и с ним и с матерью, но ни разу не получил от них никакой — ни материальной, ни моральной — поддержки, не услышал ни одного доброго слова. Так, шапочные знакомые, не более. Оба прожили жизнь так, как хотели, в этом году мы отметили тридцатилетие со дня смерти отца и пятидесятилетие со дня смерти матери, и в моем сердце нет больше ни обиды, ни негодования, но благодарности к своим родителям я тоже не испытываю. Может, кто-то и назовет меня непочтительным сыном, но мне нечего стыдиться, я глубоко убежден, что выполнил свой сыновний долг: во-первых, прожил жизнь, сумев ничем не запятнать имени своего отца, во-вторых, любил своих детей, стремился помогать им во всем и воспитал их полезными членами общества.

Единственное чувство, которое я ощущаю по отношению к отцу, — это глубокое сожаление.

Однажды ранней зимой, утром, — тогда шел 1923 год, — я, в то время служащий Министерства сельского хозяйства, выехал в префектуру Нара, куда был откомандирован для изучения каких-то вопросов, связанных с арендой. Помню, остановился я тогда в гостинице «Нара» и вот однажды, читая у себя в номере газету, не поверил своим глазам, обнаружив заметку с заголовком: «Страшный пожар в Нумадзу». Там во всех подробностях сообщалось о пожаре, уничтожившем большую часть бывшей деревни Ганюдо, которая после получения Нумадзу статуса города вошла в его состав. Посмотрев на схему сгоревших во время пожара районов, я увидел, что дом, в котором я вырос, тоже входит туда. Мне не было его особенно жалко, к тому времени и мои дед с бабкой, и тетушка, которая всегда была добра ко мне, уже скончались, и я давно там не бывал. Но я вспомнил, что не выполнил своего долга перед дядей Санкити.

Он наверняка не застраховал дом на случай пожара. Накоплений у него тоже, скорее всего, нет, ведь как только в доме возникали лишние деньги, их тут же вымогали служители церкви Тэнри. Я очень сомневался, что ему удастся построить новый дом. Дядя был очень молчалив, он воспитывал меня и заботился обо мне много лет, при этом почти никогда не говорил со мной. Он и с другими не разговаривал, хотя был очень добрым человеком. Но вот однажды — я тогда учился в пятом классе — во время летних каникул он взял меня с собой в море на дневной лов макрелевого тунца, мол, должен ведь я учиться рыбацкому делу. В лодке с нами было еще двое взрослых — другой мой дядя, живший в доме позади нашего, и лодочник, — но, к моему величайшему удивлению, разговаривал со мной один дядя Санкити: он терпеливо объяснял мне, как грести, как обращаться с наживкой… Особенно много он говорил о Фудзи, о том, что, глядя с залива Суруга на облака над вершиной, можно определить, какая погода будет завтра, что теперь он каждый день будет меня учить правильно предсказывать погоду и что вообще у Фудзи можно многому научиться… Наверное, он так ласково разговаривал со мной, потому что надеялся сделать из меня рыбака, а я не только не оправдал его надежд, но и отплатил ему за все заботы черной неблагодарностью…

В тот день, объезжая вместе с местными чиновниками окрестные деревни и вникая в их проблемы, я не мог отделаться от мыслей о пожаре в моей родной деревне. Это был последний день моей командировки, назавтра я собирался заглянуть в музей и ехать обратно в Токио, но, вернувшись после завершения всех дел в гостиницу, передумал — решил покинуть Нару в тот же день вечером, сразу после того, как угощу местных чиновников ужином. На следующее утро, в десять часов, я сошел на станции Нумадзу и поспешил в Ганюдо. В самом деле, сгорело более восьмидесяти процентов домов.