Феномен отставания

Можно посмотреть проще и сказать, что со зрелым и поздним Рильке Лу общалась очень мало. И хотя это действительно так, дело все же не в этом. Я думаю, она все больше и больше отставала от Рильке, все глубже погружаясь в отупляющий метод[114] психоанализа как навязчивого поиска «темных мест» в предрассветной и рассветной психике. Лу все больше отставала, приучаясь к однообразной и вполне технологичной оптике, и на момент написания книги оказалась не в состоянии увидеть самый центр неуязвимости Рильке и динамического его парения. Вот почему она каждый раз, приводя пример жалобы поэта, вырывает ее из контекста, в то время как у поэта всякая жалоба включена не просто в большой, но в грандиозный, иногда ошеломляющий грандиозностью контекст. Приведу всего лишь один пример. Вот она пишет об их встречах в Геттингене и в Исполинских горах, о географических метаниях поэта, цитирует слова поэта об «ужасе искусства», затем приводит две его цитаты из Гёте, мрачно-напряженные, и стихотворение «»Ближнее – в ближней ли близи…», только что сочиненное и присланное ей. Но каков был реальный контекст исканий тех месяцев и дней Рильке и его общения с текстами Гёте?

Одна из доминант этих исканий – поездка в Толедо как поиск «пропавшего голоса». Того голоса поэта, который не его личный голос. И все же это странствие – лишь один из пиков тех напряжений, которые предстояло претерпеть Рильке, прежде чем действительно пошел новый поток «диктовки», завершившей Дуинские элегии и создавшей редкостно «унеженный» цикл «Сонетов к Орфею». Глубоко опечаленный, вынужденный покинуть Толедо, разочарованный в Севилье и Кордове, не укорененный ни с какой стороны в Ронде, Рильке растерянно-тревожно задает себе и Лу вопрос: куда мне теперь? где осесть? где местность, где я почувствовал бы свою уместность? Едва ли кто из великих поэтов так зависел в творчестве от помощи конкретного пейзажа, от помощи богини Геи. Поражает непрерывность этих поисков того ландшафта, где он был бы в мире с природой вовне и с природой в себе. И все его бесчисленные сдвижения с места – словно поиск того уникального топоса, где он сможет свить гнездо для будущих своих птенцов.

И вот, когда входишь в беспощадную к себе, то и дело «себя-изобличающую» переписку Рильке с Лу, каждый раз поражаешься оборотной стороной той просветленной экстатики, которую постоянно считывали в поэте с ним общавшиеся. 19 декабря 1912 из Ронды в Гёттинген: «…И вот, реализовав желание постранствовать по Испании, да собственно лишь пожить в Толедо, и, приехав туда, в город, который действительно отвечал бесконечности ожидаемого и даже все ожидания бесконечно превзошел, я уже думал, что почти вырвался из состояния отупелости, бесчувственности (aus der Stumpfheit) и нахожусь на пути к более широкому участию в окончательно здесь-сущем (Daseienden), – нет слов передать тебе, с какой превосходящей всё и вся силой стоял передо мной этот город посреди своего необузданного ландшафта, невероятно близкого, а за мгновение до того бывшего непереносимым, одновременно карающим и ободряюще-выпрямляющим, как Моисей, когда спускался с горы со светящимися рогами…»

А затем – более прагматично: «…Должен тебе сказать, Лу, что у меня чувство, что то, что мне могло бы помочь – это обстановка, подобная той, какую я имел тогда в Шмаргендорфе возле тебя; долгие прогулки по лесу, с ходьбой босиком, и чтобы отпустить бороду, а по вечерам сидеть у лампы в теплой комнате, и чтобы луна – столько, сколько ей надо, и звезды, если они есть, и просто сидеть и слушать дождь или бурю, словно это сам Бог. Когда ты путешествуешь, милая Лу, вспоминай об этом и дай мне знать, если увидишь место, где это можно было бы реализовать. Иногда мне представляется Шварцвальд, Рипольдзау, а потом снова думаю о Швеции <…> или вот: если бы жить вблизи какого-нибудь озера среди лесов или вблизи маленького университета в Германии…»

Под новым углом зрения он перечитывает «пантеиста» Гёте. Письмо от 13 октября 1913 начинает с цитаты из его 77-й венецианской Эпиграммы:

«…Нежные эти сердца? Всякий халтурщик их тронет.

Мне же единое счастье – тронуть, природа, тебя».

Рильке опустил первые две строки четверостишия, которые звучат у Гёте так:

«С ботаникой возишься, с оптикой?

На что ты расходуешь время?!

Разве не лучшая участь – нежные трогать сердца?..»

Дальше в письме идет комментарий Рильке: «…достойно познавания, что величие – не в сверхнапряженности (сверхусилии), а в Природе (естественности)». И завершает это свое странное послание поэт собственным стихотворением, написанным в феврале 1913 в той же Рон-де:

Ближнее – в ближней ли близи? Или еще я в дороге?

(Часто мой плач разрушал эту близость, а смех искажал).

Но иногда узнаю я внезапно тайное сердце (о боги!) –

тайного сердца свеченье в глубине затонувших зеркал.

Сердце мое, что трудилось в тиши над глубинными вёснами,

пусть даже в погребе жизни им было порою невмочь.

О, как внезапно решилось оно на движенья большие и грозные,

взмыв и постигнув: звезда постигает так ночь.

Мы здесь стоим перед парадоксальным смешением омраченности и просветленности, перед динамическим существом, порождающим экстатические взрывы «вброса» себя или прорыва (сквозь что?) в центр собственного Weltinnenraum`а. «Из отупелости» в состояние прозрачного кристалла в центре всех лучей. Это подобно тому взрыву отчаяния и одновременного прорыва из этого отчаяния, что описан им в «Завещании», когда ему вдруг (из глубинно бездонного одиночества и бесплодности) страстно захотелось стать хотя бы… тенью маленького яблочка, лежащего на подоконнике на заднем плане картины Ван Эйка. Он вдруг ощутил острейше живую, космологичную подлинность пространства живописного полотна (всего лишь на репродукции), где запечатлен инсайт Посредника, истинного медиума между мирами.

Эротизм как форма «растягивания души»

Рильке был существом не просто уникальной валентности, но колоссально сложным и многомерным. Каждый из наблюдателей видел лишь ту сторону, слышал лишь ту струну, которая была близка ему самому. Материнское начало в княгине Марии фон Турн-унд-Таксис откликалось более всего на те признания поэта, где он озвучивал свои лирические, географические и читательские приключения. И все же чутье ее было столь тонко, что она почуяла в нем главное.

Нам всем подавай трафарет, знаковую определенность. Монах для нас – это тот, кто избегает общения; отшельник – тот, кто выстроил стену