…Спас нашу роту не Владислав Вологодский, не вертолетчики и не артиллеристы. Совершенно случайно к нам на выручку прорвался пропагандист нашего полка, Володька Кошелев. Я его не любил, не любил за браваду, за показную бесшабашную смелость, за то, что вечно лез, куда не надо… Но больше всего не любил я его за невероятную везучесть. Тут к бою готовишься, карты-приказы изучаешь… А он один, с небольшой группой солдат совершал такое, что не вписывалось ни в какие рамки. Рядом с ним практически никогда не было потерь. Солдаты его обожали, готовы были с ним идти в огонь и в воду… Как-то был случай, когда прямо рядом с ним шлепнулась минометная мина — и не взорвалась. Другой раз взорвалась, и его посекла, правда, несильно — так он пошел вечером в баню и там начал осколки пинцетом выковыривать из-под кожи.

Наверное, я ему даже завидовал. За везение его, за бесшабашность. За умение быть всегда там, где нужно. За то, в конце концов, что именно он написал известную «Эпитафию на могилу неизвестному солдату, павшему в Афганистане».

«Средь гор, пустынь афганских, зноя

Мое лежало поле боя.

Что, не за Родину я пал?

Но чей приказ я выполнял?

Погибших за Мадрид, на Шипке,

Их не винят в чужой ошибке.

И знаю я: Отчизна-мать

Не будет на меня пенять.»

…Так вот, прорвался на выручку моей роте именно он. С того направления, где, казалось, наших просто не может оказаться. И умудрился приволочь прорву боеприпасов.

— Ну что, ты как? — из-под черных усов на сером грязном лице белели влажные зубы.

— Как видишь.

Он кивнул: вижу, мол.

— Прорываться нужно.

— Теперь патроны есть — прорвемся.

Сильно потрепанная рота теперь и в самом деле смогла бы прорваться. Боеприпасов подбросили, Володька привел группу таких же отчаянных чертей, как и сам. А кроме того, он знал последнюю информацию, где находятся наши, как обстановка складывается вокруг. Это очень плохо — во время боя не знать обстановки в целом. А по рации много ли узнаешь, да еще в таком бедламе?

…Короче говоря, мы прорвались. Уж о потерях умолчу. Но прорвались. И первым делом бросились к воде…

Потом я, размазав грязь по лицу, предстал пред ясны очи капитана Вологодского.

— Пошли, — кивнул он мне на штабную палатку. — Доложишь все подробно.

Мы, наверное, странно смотрелись рядом: он весь подтянутый, чистенький, сияющий белизной аккуратно подшитого подворотничка — и я, прокопченный, уставший, в пыли и в грязи, с пятнами засохшей крови на обмундировании, к счастью, чужой… Впрочем, почему к счастью — к счастью было бы вообще без крови.

— Пошли, — процедил я ему. — Но прежде чем мы туда пойдем, я тебе скажу, сволочь: когда вся эта бойня закончится, я подам официальный рапорт, что я тебя лично до боя предупреждал, чем все это закончится.

Вологодский такого не ожидал.

— Какой рапорт? — опешил он.

— Обыкновенный, на бумаге, — зло разъяснил я. — В трех экземплярах. По команде, в особый отдел и в прокуратуру. Понял?

Растерявшись, он попытался оправдаться:

— Так ведь, Костя…

Однако я не дал развить ему мысль. Резко оборвал:

— Я тебе больше не Костя!

На какие-то мгновения между нами зависла напряженная пауза.

— Ну хорошо, — наконец он оправился от растерянности, и теперь глядел на меня зло, с прищуром. — Но только учти два обстоятельства: план был утвержден свыше. И второе: ты не отказался его выполнять.

— Да, ты прав, я не отказался его выполнять, — я сплюнул на жесткую землю коричневую слюну — после таких приключений пыль долго еще сидит во рту и в носу. — А потому я согласен сидеть рядом с тобой на скамье подсудимых.

Он больше не тянул меня в палатку. Постоял немного, размышляя об услышанном.

— Ладно, степень вины каждого потом будем определять, — мне показалось, что он это сказал примирительно. — Ты еще не все знаешь.

Эти слова заставили меня насторожиться.

— Что еще стряслось?

Он ответил не сразу. Тогда я думал, что он не решается мне сказать что-то очень важное для меня. Только потом понял, что он в этот момент лихорадочно соображал, как бы обезопасить себя от моей угрозы.

Наконец он поднял на меня глаза.

— Любаша тяжело ранена.

— Что???

— Любаша тяжело ранена, — как автомат повторил Владислав.

Только не это!

— Как? Где?..

Он торопливо проговорил:

— Она за ранеными приезжала, а по «таблетке» снаряд попал…

Я стоял ошеломленный. Люба… Любаша… Ранена.

Владислав между тем торопливо договаривал:

— Она очень тяжелая. В памяти, сознания не теряет, мучается страшно… Тебя все время зовет. Ее вот-вот в Союз должны отправить… Только вряд ли довезут, Анатолий так говорит…

Увозят… Вряд ли довезут… Прапорщик Анатолий Дьячук, наш фельдшер, человек опытный, если уж он так говорит…

— Что же делать?..

Он словно ждал этих слов.

— Вон бери мой «бэтр» — и мчись к ней. Прямо по руслу… Возьми с собой кого-нибудь для охраны.

Какая тут охрана, если Любаша… Ребята только что из самого пекла! Словно и не было усталости после восьмичасового боя. Я с разбега вскочил на пыльную броню и рявкнул в распахнутый жаркий люк:

— Вперед, в полк!

Водитель выглянул, удивленно уставился на меня.

— Товарищ старший лейтенант…

— Я сказал: вперед!

Солдат есть солдат: если на него орет офицер — значит надо подчиниться. Это только штабные писаря, да разжиревшие на складах хлеборезы да еще каптенармусы могут возразить — боевой солдат верит своему командиру.

Лучше бы он мне не поверил, тот парнишка, имени которого я так и не узнал.

Взревели двигатели. В их шум вплелся еще какой-то звук. Я оглянулся. Рядом держался за ручку Сашка Шустиков, рядовой солдат моей роты.

— Товарищ старший лейтенант, вы куда?

— В полк.

Он глядел изумленно:

— А как же мы?

В самом деле, подразделение без командира оставлять нельзя ни при каких обстоятельствах.

— Передай заместителю: он за меня! Я туда и сразу обратно. До того почистить оружие, привести себя в порядок, дополучить боеприпасы… В общем, все по полному профилю. Приеду — проверю, а потом, скорее всего, опять в бой.

— Есть!

Шустиков спрыгнул на землю. БТР сорвался с места.

Взвившаяся из-под колес пыль мгновенно скрыла оставшихся сзади солдат.