— Молодец! Добрый слуга, запомню! — одобрил царь, после чего резко обернулся на ехидный и саркастический «хмык». — Что-то не так, Алексашка?

Егор, сидящий в неудобном старинном деревянном кресле, пристроив вытянутую больную ногу на низеньком табурете, криво улыбнувшись, объяснил причину своего пессимизма:

— Мин херц, этот Таничев даже не поинтересовался, что должно быть в тех обозах, для чего они направляются к Ниеншанцу, какие люди незамедлительно должны проследовать туда. Теперь он, прохиндей ушлый и сообразительный, под эту сурдинку — чего только не учудит, чтобы плотно набить пошлым златом свои широкие и глубокие карманы.

— Верно, верно! — согласился Петр и велел громовым голосом: — Вернуть этого вора! Дьяка ко мне чернильного — Указ писать срочно! Так вас всех растак…

Нервно покусывая вересковый черенок трофейной шведской курительной трубки, царь монотонно диктовал:

— …Великая и Малыя и Белыя Руси, повелеваю: направить к крепости Ниеншанц, в распоряжение полковника… да что там, генерал-майора Андрюшки Соколова! Алексашка, не обижайся, я тебя скоро фельдмаршалом сделаю… Эй, дьяк, не пиши пока про фельдмаршала! Так, продолжаю… В обозах должно следовать: двадцать искусных людей фундаментных, могущих свободно обращаться с камнем диким, двадцать справных плотников — с дельными пилами и топорами, гвоздей бронзовых — двадцать пудов да медных — четыре пуда…

Список был очень длинным.

«Надо же, сколько царь всего важного держит в своей голове! — одобрительно прошелестел внутренний голос. — Ведь шпарит — как по писаному — безо всяких памятных бумажек! Есть в нем что-то эдакое, надежное, уважение вызывающее… Хотя что тут странного и непонятного? Координатор же тогда объяснял подробно, что Петр Алексеевич — не совсем — от этого мира…»

— Последнее! — чуть передохнув, объявил царь: — Доставить триста пятьдесят пудов пшеницы дробленой и проса — для нужд Александровского полка, сорок пять пудов — для потребления команды новгородских строителей… Строителям возводить усердно фундамент новой крепости: на Заячьем острове, на месте прежней, разрушенной страшным наводнением усадьбы «Веселое поместье» шведского графа Стенбока. Чертеж фундамента — мною прилагается… С весны будет необходимо начать усердное производство работ каменных. Начальником над всеми работами мною назначается воевода новгородский, Таничев Алексей. Коему и надлежит безжалостно рубить голову — в случае злостного неисполнения и малейшего воровства…

Следующим утром Петр спешно отбывал на Москву, за час до отъезда зашел в комнату Егора — попрощаться, поболтать, спросить совета, выслушать просьбы.

— Что, Алексашка, в Новгороде задержишься на недельку? — то ли спросил, то ли подытожил царь. — Ну да, я еще вчера разговаривал с доктором Мацарелло… Представляешь, самый лучший и знающий врач в Новгороде — природный итальянец? Чудеса, да и только! Он говорит, что тебе отдохнуть надо немного. Мол, в дороге от Ниеншанца тебе раненую ногу сильно растрясло — по каменистым проселкам и гатям бревенчатым. Нагноение началось нехорошее, поганое… А здесь, рядом совсем, есть какие-то целебные водяные источники. Мол, чудеса творят настоящие, мертвых поднимают из гробов… Что ж, оставайся, конечно! Тем более что лекарь сей и Алешке Бровкину — с его прекрасной и нежной Луизой — тоже посоветовал тут задержаться… Как наш маркиз Алешка-то? Давно его видел? А то я тут три дня безвылазно пробегал по новгородским крепостным стенам, совсем без сна и роздыха… В Москву же со мной Вася Волков поедет, присмотрит, чтобы вороги меня не прибили ненароком…

В дверь негромко и почтительно постучали.

— Что там еще? — гневно удивился царь. — Я же велел — чтобы мне не мешали…

— Позвольте войти, государь? — на немецком языке проворковал хрустальный женский голосок.

— Входи, конечно же, чертовка! — Петр как-то неуловимо изменился, став визуально мягче: и лицом, на котором проявились длинные и, безусловно, добрые морщины, и фигурой, которая вдруг стала мешковатой и неуклюжей, как-то очень уж несимпатично осев на старинном стуле и значимо увеличившись в ширину…

«Прямо-таки — вылитый Страшила — из книги „Волшебник Изумрудного города“! — невесело усмехнулся подозрительный внутренний голос. — Как бы, елы-палы, наш любвеобильный Петр Алексеевич не возжелал невесты Алешкиной…»

Двухстворчатая дверь плавно и бесшумно распахнулась, и в комнату вошел полковник Бровкин, бережно и осторожно поддерживаемый под локоть верной Луизой. Алешка двигался немного боком, мелко-мелко переставляя свои ноги, обутые в кожаные уставные сапоги, правая сторона его лица была совершенно неподвижной — словно бы замороженной, правую глазницу закрывала широкая черная повязка, а впалые щеки покрывала совершенно седая двухнедельная щетина.

— Смотри-ка ты, встал на ноги, бродяга! — искренне обрадовался царь, подошел к Алешке, бережно приобнял, внимательно посмотрел в глаза, вернее — в глаз, и торжественно объявил: — Вот, и взор уже стал почти разумным взор опять сделался обычным, голубым… А помнишь, Алексашка, что было сразу после того взрыва? Единственный глаз черный, пустой — словно колодец бездонный, страшный, бессмысленный… Быть тебе, Бровкин Алексей Иванович, адмиралом российским! Жалую тебя, маркиз де Бровки, званием — контр-адмирала! Ну и Андреевским крестом — также, заслужил, носи…

Егор, приветливо улыбнувшись бывшей герцогине, согласно кивнул головой царю. По словам полкового врача Фурье, Алешка — при взрыве брандера — получил сильнейшую контузию. Доктор (обрусевший — во втором поколении — француз) уверенно предрекал, что маркиз до самой смерти останется безвольной и неразумной куклой, не способной ни ходить, ни даже самостоятельно ложку подносить ко рту.

— Ошибся наш опытный и знающий лекарь! — довольно подытожил Петр. — Русский организм, это вам не фунт изюма… Это — о-го-го! — ласково потрепал Алешку по левой щеке и попросил: — Ну, любезный маркиз и контр-адмирал, скажи мне что-нибудь! Давай, постарайся!

— Г-г-государь! — с огромным трудом выдавил из себя Алешка, кривя рот на сторону.

— Молодец-то какой! — умилился царь, смахивая с ресниц нежданную слезинку, ласково и приязненно посмотрел на Луизу, перешел на немецкий язык: — Небось твоя заслуга, раскрасавица? Умелые руки, жаркие губы, прочее-всякое? Ох, Луиза! Не будь у меня Катеньки, отбил бы я тебя у маркиза — безо всякого зазрения совести… Когда свадьбу планируете играть? Выбрала себе уже имя православное? Вы уж, дорогие мои, не тяните с этими делами…

Луиза — снова прекрасная и свежая, одетая в шикарное парижское платье, выставляющее на всеобщее обозрение ее природные женские прелести, слегка покраснела, но ответила очень спокойно и сдержанно:

— Спасибо тебе, государь, Петр Алексеевич, за слова добрые, славные! Но моя заслуга в этом свершившемся чуде мала и ничтожна. Господа Бога всемогущего надобно благодарить — за благие дела его… С именем моим тоже все уже решено. Я хочу называться — Елизаветой, Лизой. И со свадьбой, государь, мы не будем медлить. Мне же рожать скоро предстоит, где-то через полгода. Мы с Алексом сочтем за честь великую, если ты, Петр Алексеевич, станешь крестным отцом — ребеночку нашему…