которая делает ему глазки. Между тем муж, не замечая этих проделок, прикупает талон и, поднимая одну карту за другой, восклицает: «О! prachtig! O! man kann nicht besser, maine leibste Королина Ивановна!»

Но я ещё прежде сознался, что взялся за трудное дело. Скорей сыграешь сряду восемь пулек в преферанс, нежели опишешь всех героев оного!

Всё, что только дышит лёгкими, всё что только может отличить трефы от червей и имеет в кармане свободный гривенник, — всё это должно носить на себе мундир героя преферанса.

Везде, где только в зимний вечер светится огонёк, где только может гореть сальная свечка, где нужда и полезный труд уступили место праздности, — везде играют в преферанс.

Но я введу моего читателя глубже в волшебный круг его: пусть он посидит с моими героями, поиграет с ними, побранится, поплатится, короче — пусть посмотрит и почитает мои картины домашней жизни.

Картина II

Демьянова уха, или как Фома Лукич пришёл к Ивану Фомичу, а от него ушёл в кацавейке

Было восемь часов вечера. Погода была прескверная: снег падал клочьями; резкий ветер злобно бегал по улицам, взвивая столбы снежной пыли.

В это тяжёлое время некто Иван Фомич Огурчиков, в ермолке и татарском халате, сидел на диване за круглым столом. Против него сидела в кресле супруга его Анна Васильевна.

Иван Фомич зевал и вертел по столу свою серебряную табакерку, которая имел на дне маленькую выпуклость, да по временам приподнимал ермолку и почёсывал тихонько свою лысину, которая у него всегда немножко зудела если он снимал парик и надевал что-нибудь другое.

Анна Васильевна вязала чулок.

— Экая скука какая! — проговорил Иван Фомич, зевнув до ушей.

А так как говорят, что зевота прилипчива, то и Анна Васильевна зевнула с свою очередь, потянувшись лениво.

— Ведь вот, как нужно, так никто не придёт, — продолжал Иван Фомич, — а куда бы хорошо было перекинуть теперь пулечку-другую в преферанчик…

Потому ли, что Иван Фомич был особенно счастлив, или потому, что нынче ни одно желание не сбывается так скоро, как желание поиграть в преферанс, только в эту минуту кто-то сильно позвонил в колокольчик.

— Ура! — закричал Иван Фомич, между тем как Анна Васильевна подбежала к зеркалу и торопилась поправить свой туалет.

Через минуту в гостиную вошёл молодой человек, прилично одетый, в причёске a la moujik, с коричневой родинкой на щеке.

— Фома Лукич! Отец и благодетель! Вот кстати-то пожаловал, — вскричал хозяин поспешая навстречу своему гостю и от души пожимая ему руку.

— Очень рад, если попал к вам вовремя, — отвечал Фома Лукич.

— Да как же, братец, не вовремя-то?.. Мы вот сидели с женой да лапу от скуки сосали… жена зевала, а я нюхал табак… вот сейчас только поминали, что никто нейдёт, хоть бы пулечки две три в преферанс перекинули… вот-вот сейчас только… а вы точно как подслушали… садитесь-ка, батюшка… вот сюда… чайку не прикажете ли!

— Благодарю, сейчас пил.

— А эдак с пуншиком? А? Оно, того, не дурно с холоду-то.

Иван Фомич был в самом деле от души рад неожиданному гостю. На лице Анны Васильевны также написано было удовольствие, когда она, окончивши некоторые хлопоты, сопряжённые с появлением гостя, явилась в гостиную и села на прежнем месте за прежнюю работу.

— А что, не сразиться ли? — сказал Иван Фомич, возвращаясь к своему гостю. — Что терять драгоценное время?..

Фома Лукич изъявил согласие.

Огурчиков бросился к ломберному столу и начал приготовлять всё необходимое для преферанса.

— А вы таки сражаетесь иногда? — спросил Фома Лукич.

— Как же! — отвечал Иван Фомич, и в этом «как же», произнесённом мягким и нежным дискантом, отразились и радость, и надежда на выигрыш, и какая-то глубокая, отеческая любовь к преферансу.

Через пять минут наши герои уже деятельно сражались. Но к чести их надобно сказать, что три первые пульки сыграны тихо, дружно, без особенных происшествий, включая то, что Иван Фомич два раза подмигнул Анне Васильевне и что Анна Васильевна толкнула ногой своего мужа.

— Не довольно ли? — сказал Фома Лукич, вынимая свой кошелёк.

— Помилуйте, — возразил Иван Фомич, — вечер ещё только начинается, если кончать с этих пор, так, по-моему, уж лучше бы совсем не садиться.

Несмотря на различные манёвры и особенного рода телеграф, устроенный между мужем и женой, Фома Лукич играл чрезвычайно счастливо.

— Ну вот, я сделал вам удовольствие, — сказал он, окончивший четвёртую пульку и вставая из-за стола.

— Нет, мой почтеннейший, — возразил Иван Фомич, — четыре сыграл, а уж пятую надобно!

— Не могу, Иван Фомич, я больше трёх никогда не играю, а уж это только для вас сыграл четвёртую. Посмотрите, уже скоро час… эдак мы до утра поиграем…

— Да куда ж вам торопиться-то, почтеннейший? Ну что за важность, что час, — домой никогда не опоздаешь… — Ну-тка, поневольтесь!

Анна Васильевна присоединила свои просьбы, и бедный Фома Лукич скрепя сердце согласился на пятую пульку.

— Позвольте-ка мне на счастливое это местечко, — сказал Иван Фомич, пощёлкивая пиковым тузом и усаживаясь на место Фомы Лукича. Но счастье, видимо, благоприятствовало сему последнему: напрасно Иван Фомич менял карты и писал свои ремизы римскими цифрами; напрасно Анна Васильевна перевёртывала свой стул и для счастья сажала кошку на колени — Фома Лукич выиграл и пятую пульку.

— Ну уж теперь довольно, — сказал он, обтирая пот с лица, — я решительно замотался.

— Я не знаю, замотался ты или нет, только без закуски я тебя не пущу; а пока будут её приготовлять, мы успеем сыграть ещё пульку.

— Нет, радости создателя, пощадите, — воскликнул отчаянным голосом Фома Лукич, — ей-Богу, не могу, у меня ужасно разболелась голова.

— Ну, будь же друг, ещё хоть пулечку!

— Ради бога!

— Но ведь не отпущу же я без ужина. Мы, брат, не немцы, а русские, от нас голодным не уходят…

— Вы знаете, я никогда не ужинаю… пожалуйста!.. Право я нездоров… Ужасно как болит голова…

— Ну, дорогой мой Фома Лукич… ради Бога… хоть на двадцать одну! Да будь друг, не откажи, если меня любишь, — продолжал упрашивать Иван Фомич и бросился обнимать и целовать своего пленника.

Фома Лукич был человек самого мягкого характера. Не в состоянии будучи противиться таким убеждениям, он бросил свою фуражку, которую уже держал в руке, и машинально опустился на стул.

Как нарочно, эта шестая пулька длилась очень долго. В глазах Фомы Лукича рябило, со лба капал холодный пот, височные артерии так и прыгали, в ушах шумело. Он готов был уступить весь свой выигрыш, готов был отдать всё, что заключалось в его кошельке, лишь бы быть дома.