чихала, отмахивая от себя сигарный дым, который индюк неосторожно пускал ей под нос.

Хрюкченко был в самом весёлом расположении духа. Ему было так хорошо в своём кресле, как в знойный день в прохладной купальне. В этот вечер ему везло, и он рассыпался в присказках и прибаутках, на которые был неистощим за преферансом.

— Ну-ка, батюшка, Иван Крестьянович, — говорит Хрюкченко, обращаясь к доктору, — чем-то вы нас порадуете?.. Что, привалило, злодей!.. Ну, ну… говори скорей — не томи…

— Шерв! — флегматично проговорил немец.

— Так и знал… — отвечает Хрюкченко. — Всё у него, у злодея, — и тузы, и короли… да не храбрись, почтеннейший, говорят — туз бывает пуст. Или повистовать?.. Эх, ешь волк савраску — подавись хомутом — поплетусь!

Между тем как Хрюкченко забавлял гостей вышеописанными прибаутками в зале происходило следующее: дуэт из Лючии давно уже кончился; фортепиано молчало; пятилетний сын Хрюкченко, надевший на себя фуражку Ивана Спиридоновича, шумел и резвился в комнате.

Дети вообще любят наряжаться в чужое платье.

Иван Спиридонович и г-жа Хрюкченко сидели возле фортепиано в сладком бездействии.

Г-жа Хрюкченко в самом деле не дурна. У неё очень хорошенькая талия, маленькие пухленькие ручки, свежее живое личико и глазки, такие быстрые, такие насмешливые, что в состоянии растопить чьё бы то ни было сердце.

Г-жа Хрюкченко вздыхает и по временам томно взглядывает на своего соседа, который впился в неё нежным, огненным, замирающим взором и дрожит от полноты чувств.

— Ах!.. — произнесла наконец Хрюкченко томным голосом, поднявши глаза к небу.

— Да-с!.. — отвечал Иван Спиридонович, вздохнув во всю грудь.

— Гогоша, перестань шалить, — продолжала Хрюкченко, заметив, что сын её затевает что-то над Иваном Спиридоновичем.

— Пусть его шалит, Вера Андреевна — отвечал последней с нежностью, — он такой душка…

— Но смотрите, он накладёт вам в карман всякой всячины.

— Ничего, Вера Андреевна, пусть его забавляется… поди сюда, душенька… поцелуй меня… экий милашка… весь в мамашу.

Г-жа Хрюкченко краснела и улыбалась.

Гогоша в самом деле успел привязать что-то к пуговице Ивана Спиридоновича сзади его сюртука так ловко, что страстный обожатель и не заметил этого.

— Тс… что это?.. «Ваш муж…» — заметил Иван Спиридонович.

— И… не беспокойтесь, мой муж теперь ничего не слышит… Его из-за преферанса канатами не вытянешь… Слышите, в каком он восторге?..

В самом деле, в эту минуту голос Хрюкченко господствовал в гостиной.

— Ого-го! — кричал он. — Вот привалило, так привалило! Нуте-ка, что скажете, батюшка, Иван Крестьянович?

Хрюкченко был в восторге: к нему пришло девять в червях.

— Пошёл! — отвечал немец со своей обычной флегмой.

— А, теперь то я вас урезоню — возразил Хрюкченко, изо всех сил хлопая картами по столу. — А-та-та-та, а-та-та-та…

Иван Крестьянович шёл к явной гибели. Вдруг смертная бледность покрыла лицо Хрюкченко, поток весёлости его прервался; единственный глаз запрыгал и засветился как у шакала; губы скривились; он сделал ренонс и растерял игру. Ревнивое ухо его услыхало, что в зале раздался поцелуй… поцелуй звонкий, сочный, неосторожный, который сквозь говор гостей, сквозь шелест карт и прибаутки Хрюкченко резко перенёсся по комнате.

Первое движение Хрюкченко было ужасно. Растерзанный двумя злейшими демонами — ревностью и тем, что потерял девять в червях, — он готовился одним прыжком перескочить в залу, но через мгновение переменил план и, как тигр, ступая тихо и осторожно, начал красться к дверям.

Беда грозила г-же Хрюкченко, если бы муж застал её в том положении и затем сентиментальным разговором, который мы описали; но судьба бережёт своих любимцев… в ту минуту, когда Борис Борисович был в трёх шагах от места преступления, в зверинце раздался такой ужасный крик, что, кажется, потряслись стены дома, и Иван Спиридонович с Верой Андреевной испуганные, явились в дверях гостиной.

Шум этот произошёл от следующего обстоятельства: степной помещик заспорил о чём-то с голландским петухом и схватил его неосторожно за руку, не знавши, что у него на ней фонтанель, — петух закричал не своим голосом; степной помещик перепугался, сконфузился, хотел поправиться и столкнул нечаянно со стола стакан чая, который весь вылился на колени барыне похожей на кошку. Эта завизжала в свою очередь так громко, что совершенно изменила течение дел в доме Хрюкченко.

Когда суматоха немножко успокоилась, Борис Борисович отозвал жену свою в сторону и сказал:

— Что это, сударыня, здесь за поцелуи?..

— Ах, боже мой, как вам не стыдно, Борис Борисович?..

— Да… да… мне очень стыдно… отвечайте, что здесь за поцелуи, — перебил Хрюкченко, пожирая жену сверкающим глазом.

— Это Иван Спиридонович целовал Гогошу…

— А!.. Гогошу! Чёрт возьми! А позвольте узнать, отчего у вас красное пятно на щеке?..

— Побойтесь Бога, не срамите себя-то по крайней мере…

— А позвольте узнать, отчего от вас пахнет сигарами, — продолжал Хрюкченко возвышая голос и бросая на Ивана Спиридоновича бешенные взгляды.

Иван Спиридонович в продолжении этого разговора в сильной ажитации расхаживал по гостиной и не замечал, что сзади его сюртука что висело и болталось из стороны в сторону.

Немец-доктор первый заметил это обстоятельство. Находясь в самом весёлом расположении духа от того, что поцелуй Ивана Спиридоновича выручил его из беды, он пустился в остроты и сказал, нагнувшись к уху медведя:

— Посмотрите, милостива государ, какой беля штюкс бальтует на задни пугвошка Иван Спиридоновиш.

Медведь захохотал во всё горло и прокричал громовым голосом:

— Иван Спиридонович! Что это, батюшка, за драпировка развешана у вас по пуговицам-то?

Иван Спиридонович осматривался, не понимал ничего.

Между тем Вера Андреевна ушла в свою комнату плакать, а Хрюкченко, которому страх как хотелось придраться к Ивану Спиридоновичу, подошёл к нему и начал вместе с другими рассматривать болтавшуюся штуку, которая сначала показалась ему похожей на кисет.

Это в самом деле было какое-то вязание с кисточкой на конце.

— Ба, да это колпак! — вкрикнул вдруг Хрюкченко. — Что это? Каким образом? Откуда?

И между тем как Хрюкченко терялся в догадках, а Иван Спиридонович старался обратить в шутку это обстоятельство, все гости с хохотом обступили их.

— Да это мой колпак, — проговорил Хрюкченко, успев рассмотреть свою находку, — клянусь честью, мой! Это колпак, в котором я всегда сплю! Что за чудо?!

Чтобы убедиться ещё более, Хрюкченко надел колпак себе на голову.

— Ну конечно, мой, — продолжал он задыхающимся голосом, как китайский мандарин, расхаживая в своём необыкновенном костюме. Все помирали со смеху.

Но змея ревности повернулась уже в груди Хрюкченко: единственный глаз его налился кровью; лицо так побледнело, что на нём даже незаметно стало упомянутых сшивок.

— Га, любезнейший, — простонал он, подступая с бешенством к Ивану Спиридоновичу и забывая, что несчастный колпак всё