И еще что-то пробормотал я, оставляя отставного следователя наедине со своим недавним прошлым. Что ни говори, а нашу гребаную жизнь можно порой выразить непереводимой игрой слов…

Стол Надежда Григорьевна накрыла, как обычно, в кабинете, который еще недавно занимал Ильенко. Как обычно, потому что единственное окно выходило во двор, в глухой вишневый закуток, никто из посторонних не мог услышать хмельной шумок, заглянуть в просвет между неплотными шторами и с невинным видом постучать в полупрозрачные, помутневшие от времени стекла: у меня неотложное дельце, а вы тут… Тем более что рядом, едва не стена к стене, лепилась трехэтажная коробка райотдела милиции, мимо то и дело шныряли менты, а всем известно, что народ это непомерно любопытный и наглый.

После восемнадцати часов входную дверь заперли изнутри, загремели стульями, рассаживаясь вокруг стола. По сторонам от меня уселись Игорек и именинница, Надежда Григорьевна Гузь, напротив, глаза в глаза, – Ильенко и возбужденная золотозубая Любка. В торце стола пристроились Саранчук и новое лицо – прибывшая сегодня утром по направлению области девица. Любвеобильный Саранчук ерзал рядом с ней, сверкал шальными глазами и что-то нашептывал на ухо, новоиспеченный помощник прокурора краснела и бледнела, вертела головой и положительно не понимала, куда попала и как надлежит себя вести. Звали ее Александрой Федоровной Оболенской, и про себя я подумал: это еще что за аристократка? Или какой-нибудь Задрищенко, дед или прадед, присвоил звучную фамилию после октябрьского переворота? Как бы там ни было, девица сидела с нами за одним столом, ерзал и называл ее Сашенькой Саранчук, сама любезность и обходительность был с нею еще один наш волокита, Игорек, и даже старый гриб Ильенко фыркал и маслился, поглядывая желто-коричневыми глазами. Я же косился исподтишка, пытаясь понять, красива Оболенская или так себе, неприметна и невзрачна. Чистое лицо, густые брови, прямой нос, мягкие губы – ну и что? Чего-то не хватало, чтобы бросилась в глаза, какой-то самой что ни на есть существенной малости. Может, осмысленного глубинного взгляда, без которого любая женщина для меня непривлекательна и неинтересна?

Когда новенькая подала приказ о назначении и сироткой пристроилась на краешек стула, я в первую секунду растерялся – свободного кабинета для еще одного сотрудника у меня не было, а куда ее поселить, понятия не имел. Но Сашенька оказалась из местных: дом в центре поселка, мать и бабка рады несказанно, что любимое чадо не заслали к черту на кулички, – и от сердца у меня отлегло: одной заботой меньше. Оттого и пребывал теперь в благостном состоянии – сидел расслабленно, взирал благосклонно, как по обыкновению бестолково и суетно зачинается сабантуй.

А тарелки между тем уже звенели, свинчивались с бутылок пробки, и кто-то подставлял стопку – давай, до краев! – а кто-то прикрывал ладошкой и искал глазами одинокую бутылку ликера. На разливе был Игорек, вызывался всегда сам – мол, рука легкая, не промахнусь и никого не обижу. Саранчук и Гузь орудовали с закусками. Любка хихикала, блестела глазами и потирала руки. Ильенко норовил «курнуть перед первой», и его выгнали в коридор, где воздымался огромный, под потолок, фикус и где о ящик с растением втихую топтали бычки заядлые курильщики. Пока он там давился дымом и кашлял, укрытый тусклыми мясистыми листьями, Надежда Григорьевна шепнула, что не могла не позвать старика на сабантуй – хоть и бывший, а свой.

– Ради бога! – пожал я плечами. – И хорошо, и правильно, что позвали. Не стоит вот так, разом, вычеркивать…

Я замолчал, потому что в эту минуту Ильенко появился в дверях после перекура. Протискиваясь к столу, он не удержался и с невинным выражением на мумиеобразном лице подкузьмил Игорька:

– Опять ходит эта, с коляской. Не уверена, чей ребенок?

Любка хихикнула и толкнула водителя локтем.

– Вам полную или как?.. – притворившись глухим, Игорек принялся наполнять Любкину стопку, но на этот раз рука дрогнула и водка пролилась; техничка облизала пальцы, причмокнула и сказала «ах!», а Игорек, поглядев на меня, хмуро пробормотал: – Пусть ходит, мне-то что.

Тут меня отвлек просительно-робкий лепет Оболенской, долетевший с другого конца стола:

– Можно я лимонад?

– Сашенька, у нас так не принято, – наседал на новенькую Саранчук, виясь, точно хищный коршун над пугливой молодой уточкой. – У вас сегодня первый рабочий день? Первый. А вы? Ай-ай-ай! Прокурор будет недоволен.

– Леонид Юрьевич!..

– Шеф, я от чистого сердца. Сашуне надо вливаться в коллектив. А как вливаться, под лимонад? Сашенька, одну рюмочку – под селедку!..

– А потом еще одну! – засмеялась Любка. – Пока дно не блеснет. Долго еще? Хочу выпить. Евгений Николаевич, продукт греется…

Сабантуй полагалось открывать мне. Я поднялся, произнес несколько фраз (никогда не умел говорить красиво, но всегда старался нетривиально), поцеловал именинницу в шафрановую щеку и выпил до дна.

– В губы, в губы! – закричала оглашенная Любка, размахивая порожней стопкой, – вот баба, я и не заметил, когда успела выпить, – шутливо погрозил техничке пальцем, но целоваться с Гузь не стал: еще чего не хватало!

– Спасибо! – шепнула Надежда Григорьевна и внезапно ожгла меня агатовыми зрачками.

«Черт! Вот так взгляд! И с чего бы это?..» – с легким головокружением подумал я, но тотчас позабыл, потому что по другую от меня руку закричал прилипчивый Саранчук:

– Молодец, Сашенька! Умница! А говорила – лимонад, лимонад!..

– Кряк! – процедив спиртное маленькими глотками, крякнул Ильенко и потянул из пачки очередную сигарету. – Первую закусывать – дурное дело. А вот под дымок, чтобы внутри тепло, а горло продрало…

– А я закусываю, а я закусываю! – затараторила Любка, вертясь во все стороны, как юла. – Миронович, идите под фикус! У меня от вашей «Примы» в волосах дым… Что такое, ты чего, Надя? У шефа тарелка пустая… Шеф, съешьте огурчик! В рассоле, с укропом, под это дело в самый раз… Игорюня, а ты куда? Подождет, ничего с ней не станется, с твоей мадамой. Гляди, как взвился! Остынь, не твоего нянчит…

– Любка, а налей-ка своего самогона! – перебил трескотню развеселой технички Саранчук. – Знаю, у тебя в кладовке бутылочка припрятана.

– И налью, и налью! Эх, бутылочка-милочка, водочка по жилочкам!..

Бутылочка оказалась не бутылочкой вовсе, а литровым штофом, вместо пробки заткнутым кукурузным початком.

– Это что? – спросил я с напускной строгостью.

– Это? Для примочек. Локоть опухает, компрессы ставлю, – и глазом не моргнув соврала Любка.

– Локоть? Ну вот что, закрывайте вашу аптеку. Будем переоборудовать кладовку под кабинет. Для Александры Федоровны.

– А мне куда? У меня там ведра, веники, швабра.

«И литровый штоф!» – ухмыльнулся я, а вслух велел, чтобы завтра же перетащила инвентарь в дровяной сарай.