— Крови? Стало быть, все дело в генах?

— В чем?

— В наследственности, в родовой предрасположенности? Какой человек, веселый или, скажем, злобный, замкнутый, зависит от того, кто были его родители. Какие, как вы говорите, крови в нем перемешались. Так я вас понял?

— Маленько зависит, ага.

— Маленько?

— Против крови своей бейся, не совладаешь. Только, парень, редко, чтоб крови шибко веселью противились. Чуток — да, бывает. А чтоб вовсе поперек — не видал.

— Значит, человек с помощью разума, силы духа, воли может, по-вашему, сам себя веселым человеком сделать?

— Верить надо, сынок. Сильно верить.

— Во что?

Перелюба кашлянул и, перевалившись, опершись о другой локоть, с нажимом произнес:

— Во что сердце скажет.

— Ну-у, — с досадой протянул Ржагин. — Оно наговорит. Вон, по пословице, затейливые ребята недолговечны. И я верю, что не жилец на этом свете. Что мир раздавит меня, убьет. И очень скоро.

— Не вера это, парень, — нахмурился Перелюба. — И не сердце то говорит, а глупая башка. Сердце такого не скажет. Ты еще не слышишь его. Учись.

— Учиться слушать сердце? А как?

Перелюба замолчал — тяжко, нехорошо как-то, обидчиво.

— Ну, извините меня, дурака, Ефим Иваныч, — и звонко шлепнул себя по лбу. — Кабы все знал, не погибал... Я вот еще о чем хочу вас спросить. Какое веселье вы имеете в виду? Ведь не хиханьки с хаханьками? Не смекуйчики всякие, правда? А в том смысле, что веселого человека ничто уже не страшит и не угнетает? Веселый человек — человек бесстрашный, правильно я вас понял?

— О том и толкую... Только совсем чтоб без страху, не видел. Природа у нас такая, что мы со страхом. Все люди так делятся — у кого сколько страху. У кого полные штаны, как у Гаврилы нашего, или помене, как у Коли. А веселый так со страхом управится, что вроде и нет у него вовсе.

— Вроде как истребил.

— Вот.

— И веселому человеку жизнь сполна открывается, да?

— Так, парень.

— А остальные, что же, не живут?

— Почему — живут.

— Пресно как-то, с натугой, верно?

— Ну.

— Ефим Иваныч, — помолчав, спросил Ржагин: — А почему вы решили, что я мог бы стать веселым?

— Ты, парень, родился таким. Однако потерять можешь. Следи. О том и советую.

— Спасибо на добром слове. Ноя уже потерял. И ищу. И никак найти не могу. Парень я забаушный, и если буду живущим...

— Слышь? — Перелюба встрепенулся, привстал и ухом к морю — прислушался. — Никак наши идут?

— Да нет. Тихо, кажется.

— Они. К берегу правят. Ах, хомут тебе в кочан, ведь Коля от юбки просто так не отстанет.

Бухта и кусок моря, обрезанный остро выступающей скалой, были пусты. Тихо, только волна шуршала, да деревья на взлобке листьями шелестели, костер потрескивал, а Перелюба не только не сомневался, но уже встревожился. Иван в который раз подивился слуху его, тому, как он может издалека безошибочно признать голос именно своего двигателя.

Торопливо поднялись и по дуге залива вышли к тому месту, где, привязанный к торчащей жердине, хлюпал на мели подъездок.

И точно — справа из-за утеса показался бот.

Пашка расслабленно выглядывал из рубки. На носу, расставив ноги, напряженно стоял бригадир, за спиной его жался Гаврила Нилыч, на корме, как-то одиноко и брошенно, Лиза — в позе нагловато-вызывающей, уперев руки в боки, одетая в брюки и рубашку Ивана; она не бодрилась и не красовалась, скорее куталась в свою заученную развязность, и сама не очень веря, что жалковатая эта раскованность может от чего-нибудь ее уберечь.

Сцепившись взглядами, рыбаки теперь вместе, с двух сторон, помогали боту, как бы подтягивая его к берегу.

— Дует, вымя, — едва слышно произнес Перелюба. — Ладно бы, Бугульдейка, а то и Сарма. Из-за угла, коряга худая.

Бот раздавил носом мокрую гальку. Пашка сбросил трап, и на берег быстро сошли Лиза и Азиков.

— Где Евдокимыч?

— Там. У костра.

— Сбегать? — предложил Ржагин.

— Услышит, — сказал Перелюба. — Придет.

— Сыночка, — сказала Лиза. — За вещички не переживай. Верну. Похожу и верну. Дасть бог, свидимся, а нет, с кем-нибудь передам. Не серчай. Пахнут уж больно хорошо. Милый запах. И ты милый.

— Вы правы, — буркнул Ржагин. — Я просто прелесть.

Лиза резко притянула его к себе, ткнулась губами в волосы и отпустила.

— До скорого, мальчики!

Помахала Машке и Гавриле Нилычу, оставшимся на палубе, и, оскользаясь, взобралась на выгоревший плешивый холм и медленно, пошатываясь, направилась туда, где играла музыка и ветром вытягивало в струнку костровую надымь.

По берегу, крупно вышагивая, спешил Евдокимыч — с Лизой они разминулись.

Азиков, дождавшись старшего, выбрал посуше место и сел.

— Слушай сюда.

Озабочен, собран — хмель и игривость, и похотливую тягу, похоже, там еще, в море, сбросил, как рыбацкую куртку, когда ни к чему.

— Значит, раз: шторм.

— Да, Коля, — вздохнул Перелюба.

— Пашка косяк углядел — два. К Баргузину идет. В прошлом году, помните, Канин здесь же наткнулся. А, дедки? Что думаете? Повезет, план с горочкой.

— Рискованно, — сказал Евдокимыч.

— Дрожу весь, мужики, верите?

— Не прогадать бы.

— Но нам же, нам показался! Блазнит.

— Это судьба, товарищ главнокомандующий, — вставил Ржагин.

— Помолчи, улыба... Ну, дедки? Никто ж не сунется. Одни мы. Спокойно перекроем. А? Что мы, свободу теряем?

— Сети.

— Ляк с ними. Новые выпишем. Дырявые починим.

— Неделю вязать.

— Правильно. Если не повезет. А вдруг не закатает?

— Закатает, Коля. Под такой ветер и самим едва ли убежать.

— Против, что ли? Замудрели на старости лет?

— Не ершись.

— Вы ли, не узнаю? Бойцы у меня или свянь болотная?

—