— Да что тут взвешивать! Один пойду!

— Горишь, — покачал головой Перелюба. — Придется уважить. Ежели не промахнемся, то и раскатывать набитые все ж душе легче. Может, и оправдаем простой-то.

— А я о чем?

— Еще и попасть надо.

— Да что ты, там и Гаврила не промажет.

— Ребята как? — уже соглашаясь, поинтересовался Евдокимыч.

— Трусят, стервецы. Хочется и колется. Вашего слова ждут.

— Айда, Коля, — махнул рукой Перелюба. — Вези.

— От это по мне, — расцвел Николай. — Мировые вы у меня мужики, — и обернувшись, закричал: — Па‑а места‑ам!

Взошли по трапу.

Отчалили.

И запрыгали на частой волне навстречу набирающему силу ветру. Шли не в лоб, а немного вкось, еще и переваливаясь с боку на бок. Впереди, километрах в двух, ветер лохматил воду, гнал пенную рябь. Правил сам Азиков. Кроме Перелюбы, который безмятежно полеживал на корме, укрывшись от ветра, все остальные сгрудились возле рубки ближе к носу, напряженно вглядываясь в потемневшие отдаленные перекаты.

— Круто берет, — ворчал Евдокимыч. — Правее б.

— Чин чинарем, — не соглашался Пашка. — Если правее, то как раз ему в середку и врежешься.

— А так ждать придется.

— И подождем.

— Шустрый — подождем. Сети к приходу сомнет, и косяк твой — мимо.

— Коля учитывает, — сказал Гаврила Нилыч. — Дальше-то, по волне, тише пойдем, то и выйдет.

— Ни беса не видать, — вздохнул Евдокимыч, переживавший явно больше других.

Ржагин, вглядываясь в мутную воду, ждал — вот сейчас, сейчас, что-то блеснет, засверкает, и он увидит — как это, идет косяк? Расспрашивать в такую минуту не решался. Волнение и настороженность витали над палубой. Он понимал, что они рискуют. Но как-то вообще понимал, безотчетно, испытывал только это: интерес и острую, легкомысленную радость ожидания. Что-то будет, произойдет, скоро, что-то необычное и захватывающее, чего он никогда прежде не видел. Бригадир сбросил скорость и вышел из рубки. Сейчас же и Перелюба, услыхав, что двигатель без нагрузки засбоил, перебрался с кормы поближе к носу и, выглядывая, пристроился за спиной у Пашки.

Азиков похлопал Евдокимыча по плечу.

— Молись.

— Еще бы маленько, Коля.

— В самый раз. Через час подплывут, субчики.

— Многовато — час.

— Заметать и драпака. Только-только.

— Все равно ж накроет.

— Я и говорю, молись.

И Азиков ушел в рубку руководить заметом.

Вырабатывали сеть быстро, дружно, споро. Волна на глазах вспухала, упруго круглилась, наливаясь гневом. Ржагин с Гаврилой Нилычем помогали Евдокимычу и Пашке, бригадир, выравнивая бот, подстегивал, торопил. Перелюба тут же смастерил какое-то мудреное приспособление из планок, выложив их враспор и перевязав толстой веревкой, и, когда сеть ушла целиком, вклинил эту штуку между последним поплавком и подъездком. Иван понял, зачем: чтобы подъездок не разворачивало, не швыряло волной на сети, чтобы сам он не запутал их еще до того, как подплывут «субчики».

Азиков принес из машинного отделения белый с черной каймой флаг невысокого роста и передал Пашке:

— На, молодой. Втыкни.

Пашка сделал.

Тотчас же развернулись и направились к берегу.

Ветер усиливался, налетал с подсвистами и завывами, волна, сердито обжимая борта, делалась шире, выше, круче. Вокруг сплошь грязно-серая пена по гребням. Навалились сырые тяжелые сумерки.

Два часа их покачивало изрядно, но, к удивлению, Иван чувствовал себя прилично. Рыбаки пребывали в молчании, закутавшись в куртки и стянув на глаза капюшоны.

— Уже шторм? — несколько разочарованно спросил Ржагин.

Евдокимыч не понял — он думал о своем.

— Прет, чтоб ему.

Подошли.

Николай отыскал сравнительно тихую бухту, и они, не дойдя до берега метров сто, бросили якорь...

— Светает, Коля, — теребил Перелюба. — Слышь?

— А?.. Уже?

— Скидывай ноги-то. Решать надо.

— Что там?

— Худо, Коля. Еще и Бугульма терзать взялась.

— Иди ты?

Азиков мгновенно сел и обулся. Приподнялся и Ржагин, с потяготой, свесив голову с верхней полки.

— Спи, земеля.

— Почему?

— Сдует.

Зевая, поеживаясь, встали все. Потеплее оделись и поднялись на палубу.

Пол уходил из-под ног — так качало.

Ржагин ослушался, тоже вышел.

Под низко нависшим небом, чуть только забеленном на сходе робким рассветом, сшибаясь, бугрили упругие спины осколочные злые волны. Точно осатаневшие звери, запутавшиеся, как в силках, в бухте, потерявшиеся не знающие, что делать, грызли друг друга; выбившись из сил, опадали, отплескивая по сторонам брызги и ярую пенную кипень. А высокие, вольные, те, что накатом шли с моря, невзирая на неразбериху, пропарывали бухту насквозь и, разрядившись о скальный выступ, взъерошив несчастно шипящую гальку, со стоном скатывались к раненым братьям, рыча, отбиваясь и фыркая; грохот, шлепки, шип с берега, вой — рыбакам, чтобы услышать, приходилось кричать.

Подняли якорь. Перелюба торопил, шумел, что «посля не отыщем», все были при деле, и только Гаврила Нилыч, приплясывая возле бригадира, отчаянно паниковал:

— Нельзя!.. Нельзя, Коля. Пропадем!

Азиков взбеленился:

— Еще под руку вякнешь — угребу! За борт кину!

— Ой, Коля. Не дело ты затеял. Не дело!

— Вот тварь, — злился бригадир. Однако на всякий случай переспросил: — Евдокимыч? Как?

— Со всеми.

— Пашк, ты?

— И я.

— Улыба?

— За! — вскричал Ржагин.

— Против! Против! — надрывно заорал Гаврила Нилыч. — Ссади меня, Коля! Ссади!

— Куда, дура луковая?

— Все равно! Ссади!

— Поплывешь, что ли?

— Поплыву. Поближе сдвинься. Туда!

— Сука продажная... Евдокимыч! Пашка! Погляди!

Кормой вперед подработали к берегу.

— Ну, шлепальник? Куда?

— Сюда, Коля, сюда. Тут вроде отлого. Авось не утянет.

— Не попадайся мне на глаза, погань.

— Еще бы маленько, Коля.

— Прыгай, козел. Ну!

Гаврила Нилыч перекрестился, глаза закрыл и в чем был, с криком «аа‑ааа» плюхнулся огрузлым телом в густо пенившуюся воду. До берега, до оступа, было метров десять. Все сгрудились на корме, следили. Азиков на всякий случай сдернул куртку и сбросил сапоги. Плыл Гаврила Нилыч на саженках, вскидывая поочередно сбившиеся к локтям рукава кургузого пиджака, плыл неуклюже, медленно,