Трэгер ждал Карлоса у входа в обитель, когда подъехал Карлос. Действительно ли изменилась сама атмосфера Рима, или так только казалось? Со стороны пьяцца Навона, расположенной всего в нескольких кварталах, доносился гневный рев, ритмично пульсирующий в узких улочках. Со своего места Трэгер видел здание центрального управления муниципальной полиции. Теперь рядом появились бронеавтомобили, которых он раньше никогда не замечал, а пешеходов заставляли переходить на противоположную сторону улицы. Машину с ватиканскими номерами, попытавшуюся проехать мимо, остановил часовой. Небольшая задержка, и ее пропустили. Карлос выскочил из автомобиля и поспешил к Трэгеру.

— Винсент, пешком мы дойдем быстрее.

Продвигаться таким способом оказалось непросто. Чтобы пересечь площадь Витторио-Эмануэле, Трэгеру пришлось вспомнить полузабытые навыки футбольного нападающего таранного типа. Двигаясь первым, он расчищал дорогу Карлосу. Они передумали и свернули в китайский ресторан у Торре Арджентина. Столики, застеленные льняными скатертями, вазы с цветами, преувеличенная любезность, с какой встречали посетителей, явились благожелательным контрастом враждебности улиц. Едва присев, Карлос попросил горячий чай, заказ будет позже.

— Помнишь, ты предлагал обмен? — заговорил он. — Нужно его осуществить.

— Ты установил контакт с Анатолием?

Карлос замялся.

— В чем дело?

— А ты сам подумай. Рим, Европа, весь мир, черт побери, взорвался из-за публикации этого нового отрывка из третьего письма Фатимы. Письмо у Анатолия. И вот он теперь гадает, остался ли у него товар.

— Передай ему, что обнародованный документ липовый.

Карлос помолчал.

— Мы этого не знаем. То есть не можем доказать.

Трэгер понял, к чему он клонит: только документ, который сейчас в руках Анатолия, в силах убедить мир, что в нем нет ничего из опубликованного Трепанье.

— Ты полагаешь, это усмирит толпу?

— Не сразу, не сразу. — Повтор выдал сомнения Карлоса. — Но что еще у нас есть?

Трэгер жалел, что не прочитал послание. С другой стороны, он отнесся к нему с уважением, какого заслуживало послание Богоматери. Трэгер вспомнил разговор с Хизер.

— Ты католик? — с обезоруживающей прямотой спросила она.

Он посмотрел на нее, один за другим отвергая возможные ответы.

— В каком-то смысле.

— Понятно.

— Это было так давно.

— Кто-то сравнил веру с водой в сложенных горстью руках. Как легко раздвинуть пальцы, и вода утечет.

Не то ли самое произошло с ним? От самоанализа Трэгеру стало неуютно. Впрочем, наверное, подобные чувства испытывают все. Ну, за исключением Хизер. Она, похоже, черпает в этом жизненные силы. Живя у нее, Трэгер несколько раз спускался в молельню, просто сидел, пока Хизер стояла на коленях, и время приобретало для него другое измерение. Обычно время измеряет движение, а что измерять здесь, когда есть только застывшая неподвижность, тишина? Постепенно Трэгер к этому привык. И поймал себя на том, что завидует Хизер.

— Что ты говоришь? — спросил он.

— О, я ничего не говорю. Я слушаю.

Если Трэгер и обладал когда-то подобной бесхитростностью, то она уже давно скрылась под многими слоями житейских отложений. Операции, коварство, убийства, бесконечная борьба насмерть с могучим противником, которая совершенно неожиданно и, надо признаться, к большому сожалению, завершилась.

— «Да не с громом, а со всхлипом»,[101]— заметил Дортмунд.

— Это уж точно.

Поэтому они оба с неохотой удалились на покой; Трэгер сосредоточился на деятельности, которая прежде была лишь прикрытием, а Дортмунд поселился в уединенном домике на берегу Чесапикского залива, где мог читать давно отложенные книги и обхаживать своего охотничьего пса Марвина. Неудивительно, что, когда к Дортмунду обратились представители ватиканской службы безопасности в связи с убийствами в Апостольском дворце, оба откликнулись, как старые боевые кони на зов трубы. Трэгер вспомнил и свое удивление, когда Дортмунд сказал, что всегда считал его католиком.

— А где бы еще ты изучил противостояние добра и зла?

Но насколько непримиримым было это противостояние в жизни самих Трэгера и Дортмунда?

Поэтому Трэгер просто сидел рядом, пока Хизер молилась, и старался слушать. Но ничего не понимал, не в силах очистить рассудок от противоречивых мыслей и образов.

— Сходи исповедуйся, — сказала Хизер, когда Трэгер поделился с ней ощущениями.

Исповедь. Встать на колени и шепотом рассказать через решетку обо всех страшных грехах, которые он совершил? Рассказать все это какому-нибудь священнику, который, вероятно, привык иметь дело с кающимися, у кого на совести нет ничего тяжелее нетерпения, скупости, дерзости и время от времени, может быть, легких любовных позывов? Казалось, Хизер прочитала его мысли.

— Отец Кручек, — подсказала она.

Хизер каждый день ходила на заутреннюю, которую служил Кручек, и возвращалась домой, голодная, еще до того, как Трэгер успевал побриться и принять душ. Как-то раз Трэгер отправился вместе с ней и сел на скамью позади, наблюдая за знакомым в далеком прошлом ритуалом, точнее, его довольно точным воспроизведением. Кручек походил на старого солдата, который знает упражнения назубок и выполняет их с четкостью, не оставляющей места для сомнений. Исповедоваться можно будет после мессы, в ризнице. Когда Кручек сделал это объявление и повернулся к алтарю, Хизер обернулась к Трэгеру. Тот ощутил страх, ужас, его охватила дрожь при мысли о том, чтобы встать и пройти в святилище. Однако ему передалось что-то от невозмутимости Хизер. Он встал и направился в ризницу.

Кручек как раз вешал облачение в шкаф. Он еще был в стихаре и епитрахили. Нетерпеливо посмотрев на Трэгера, священник кивнул на подушечку для коленопреклонения, отделенную от стула ширмой. Увидев, что Трэгер колеблется, Кручек сказал: «Ну же». Он уселся на стул. Трэгер опустился на пол по ту сторону ширмы.

Бывший агент уставился на паутинообразную решетку. Оптический обман: в зависимости от угла зрения она становилась то выпуклой, то вогнутой.

— Даже не знаю, с чего начать, — наконец сказал Трэгер.

— Когда вы исповедовались в последний раз?

— Много лет назад.

— Тогда мы сделаем проще. Какие грехи вы не совершали?

Трэгер не смог найти ни одного, когда Кручек принялся перечислять, словно зачитывая список. Да, он совершал их все.

— Убийство?

Этого ли он опасался? Трэгер шумно втянул воздух.

— По долгу службы.