Собеседник поднял костлявую руку.

– Не так быстро! Не так быстро! Обещания – вещь серьезная. Вы убеждены, что выполните свое обещание, если дадите его?

– Я в этом просто уверен!

– Но апостол Петр тоже был уверен, вот только петухи имеют обыкновение горланить в самое неподходящее время…

Бруно улыбнулся чуть лукаво, но в то же время с доброй симпатией во взгляде.

«Словно я был болен», – подумал Себастьян, глядя в его лицо, и одновременно почувствовал, что тронут и раздражен. Тронут такой добротой с его стороны, но расстроен услышанным в подтексте: что он был болен (причем недуг мог оказаться смертельным, если верить этим ярко-голубым глазам) полнейшей неспособностью сдержать слово. Но это было уже чересчур…

– Что же, – продолжал Бруно, – чем скорее мы возьмемся за дело, тем лучше, согласны?

Он стянул с себя свитер, открыл гардероб и достал старый коричневый пиджак. Затем присел, чтобы сменить обувь. Склонившись и завязывая шнурки на ботинках, он заговорил снова.

– Когда я совершаю плохой поступок, – сказал он, – или просто делаю глупость, то мне всегда кажется полезным составить и как бы мысленно изобразить… Нет, не график, а скорее генеалогическое древо, отображающее происхождение поступка, если вы понимаете, о чем речь. Семейное древо. Кем были родители проступка, его предки, дальние родственники? И кто может родиться в его результате? Как он изменит мою жизнь и жизни других людей? И удивительно, насколько далеко может завести человека подобный честный анализ. Ты обнаруживаешь такие крысиные норы в своем характере! Возвращаешься в забытое прошлое. Всматриваешься в окружающий тебя мир и начинаешь видеть возможные последствия в будущем. Только так ты сможешь понять, что ни один твой поступок не проходит бесследно, не является чем-то твоим, глубоко личным. – Он завязал второй узелок и поднялся. – Ну вот, думаю, это пока все, – сказал Бруно и надел пиджак.

– Есть еще проблема с деньгами, – смущенно пробормотал Себастьян, доставая свой бумажник. – У меня осталось всего около тысячи лир. Если бы вы смогли одолжить мне остальное… Я бы вернул долг при первой возможности.

Бруно взял пачку купюр, но одну из них вернул мальчику.

– Вы же не нищий францисканец, – сказал он. – По крайней мере пока. Хотя, кто знает, может наступить день, и спасаясь от себя самого…

Он с хитрецой улыбнулся, сунул деньги в карман брюк и надел шляпу.

– Не думаю, что буду отсутствовать очень долго, – сказал он, оглянувшись от самого порога. – Вы найдете здесь достаточно книг, чтобы развлечь себя. В том, конечно, случае, если вам нужен опиат в качестве успокоительного. Хотелось бы надеяться, что не нужен. Не нужен, – повторил он с внезапной напористой серьезностью, а потом повернулся и вышел.

Предоставленный самому себе, Себастьян снова сел.

Все получилось, разумеется, совершенно не так, как он себе воображал, но очень хорошо. Если вдуматься, лучше, чем он мог сметь надеяться – за исключением того, что сейчас он уже жалел об искаженной версии случившегося, с которой начал. Желая предстать в лучшем свете, он только все испортил и вынужден был приниженно и неохотно признаться во лжи. Мало кто упустил бы такой блестящий случай сделать ему по такому поводу самое суровое внушение. Но только не Бруно. Себастьян чувствовал глубочайшую благодарность к этому человеку за его понимание и снисходительность. Оказаться достаточно порядочным, чтобы сначала помочь выйти из затруднительного положения, а не поспешить прочитать наставительную проповедь – это было нечто неожиданное и необычное для Себастьяна. И Бруно отнюдь не глуп. Взять хотя бы его рассказ о генеалогическом древе дурного поступка…

«Генеалогия плохого поступка, – прошептал он в тишине, – его семейное древо…»

На память пришла вся его прошлая ложь, и он задумался о том, куда потом повели ее ответвления, что ей предшествовало и какие она могла иметь последствия. Ему, разумеется, не стоило прибегать к вранью, но, с другой стороны, если бы не идиотская принципиальность отца, ему бы и не пришлось. А если бы не существовало трущоб и наряду с ними богачей с сигарами, подобных несчастному дяде Юстасу, у отца не сложился бы идиотский кодекс принципов. А ведь дядя Юстас, вопреки всему, был чрезвычайно добрым и разумным человеком. В то время как тот профессор-антифашист не заслуживал доверия ни на грош. И какими же невыносимо скучными были товарищи отца по левым взглядам, представители низших сословий! Какую тоску наводили! Но скучными и тоскливыми они казались ему, напомнил себе Себастьян; так, быть может, и виноват в этом был тоже только он сам? Как исключительно его виной стала такая уж насущная необходимость в проклятом смокинге – просто потому, что они были у других парней, а на вечеринку к Тому Бовени собирались прийти две девицы. Но при этом нельзя сбрасывать со счетов и поступков других людей. Те две девушки оказались бы всего лишь еще одним предлогом для грез наяву, а все его грезы отныне будет преследовать воспоминание о реальности прошлой ночи с ее чудовищным бесстыдством и отчуждением, превосходящими любые фантазии. Людоеды в бедламе – и замок на двери сумасшедшего дома защелкнулся, лишив его последней возможности сказать правду. А между тем в тесном крестьянском домике где-нибудь в дальнем, никому не видимом и никем не посещаемом углу сада плачущий ребенок как раз сейчас отстаивал свою невиновность, отвечая на суровые и пристрастные вопросы взрослых. А когда все уговоры и угрозы не помогут получить от малышки той информации, которой она изначально не обладала, этот дьявол в старушечьей маске, миссис Гэмбл, добьется вызова полиции. И тогда уже допросят всех, включая и его самого. Но покажется ли им его история правдоподобной? Сумеет ли он держаться своей версии до конца? А если бы они догадались пойти и побеседовать с мсье Вейлем, как бы он потом объяснил свое стремление утаить правду? А затем… Себастьяна передернуло. Но теперь, слава богу, старик Бруно пришел на выручку. Рисунок вернут; он выплачет всю эту историю в жилетку миссис Окэм с такой несокрушимой искренностью, что она, как всегда, зарыдает и заявит, что в этом он тоже похож на Фрэнки. И все образуется. Дети его лжи так и останутся нерожденными, или, еще лучше, их тихо убаюкают в колыбельках – навсегда, а сама по себе ложь – ее не станет, словно она никогда и не произносилась вовсе. В самом деле, даже практической пользы ради, теперь лучше было бы утверждать, что ни слова лжи никогда и никем не произносилось.

«Никогда, – мысленно произнес Себастьян. – Никогда».

У него заметно улучшилось настроение. Он начал насвистывать, и внезапно вспышкой прекрасного озарения он с радостью понял, как органично понятие о генеалогии дурных поступков вписывается в структуру его новой поэмы. Четкое строение атомов, но молекулярный хаос, царящий внутри камня. Четкая организация клеток и органов человека и их физиологических функций, но полнейший хаос человеческого поведения во времени. И все же даже у этого хаоса существовали законы и определенная логика; геометрическая правильность присутствовала даже в процессе разрушения. Квадрат похоти равен, если можно так выразиться, сумме квадратов тщеславия и безделья. Кратчайший путь к удовлетворению желаний лежит через насилие. А что же тогда та ложь, к которой он прибегал? Что можно сказать о нарушенных обещаниях и предательствах? Сами собой в его сознании начали складываться фразы.