– И в глаза женщин – они лучше зеркал, когда видишь их вблизи, – добавил Бруно.

А когда увидишь их совсем близко – всмотрись в комический и микроскопический образ «глухого к зову плоти», отраженный в ироничной яркости их зрачков. Чувствуя себя уже сейчас предельно неуютно, Себастьян гадал, что еще скажет ему этот человек. Но к его огромному облегчению, тот повернул разговор в более обезличенную плоскость.

– И к тому же, – задумчиво сказал Бруно, – известному числу внутренне богатых людей все-таки удается проникнуть сквозь игольное ушко. Возьмем, к примеру, Бернарда. И, возможно, Августина, хотя у меня всегда существовали подозрения, что он пал жертвой своего слишком возвышенного, несравненного стилистического мастерства. И Фому Аквинского. И уж точно Франсуа де Саля. Но их мало. Их очень мало. Подавляющее большинство богатых застревают или даже не пытаются протиснуться. Вы читали биографию Канта? – спросил он как бы вскользь. – Или Ницше?

Себастьян отрицательно помотал головой.

– В таком случае, возможно, и не стоит, – сказал Бруно. – Потому что за таким чтением трудно избежать чувства, что им воздалось по заслугам. А ведь был еще Данте…

Он покачал головой, и оба снова примолкли.

– Дядя Юстас как раз говорил о Данте, – осмелился нарушить тишину Себастьян. – В тот последний вечер. Перед тем как…

– И что же он говорил?

Себастьян постарался как можно достовернее передать суть их разговора.

– И он был совершенно прав, – сказал Бруно, когда мальчик закончил. – За исключением того, разумеется, что и Чосер не предлагает нам решения проблемы. Быть земным и прекрасно писать этот мир – ничем не лучше, чем быть земным иначе и прекрасно писать мир потусторонний. Ничем не лучше лично для индивидуума, я хочу сказать. Что же касается воздействия на других… – Он улыбнулся и пожал плечами. – «Пусть Остин тяжко трудится – таков его удел»[69] или

Я точно знаю, что выбрал бы сам. Между прочим, вы понимаете Данте?

Себастьян покачал головой, но немедленно раскаялся в таком признании вопиющего невежества и решил немного покрасоваться:

– Если бы это было по-гречески, – сказал он, – по-французски или на латыни…

– Но это, к сожалению, по-итальянски, – перебил его Бруно. – Итальянский язык заслуживает изучения. Хотя бы ради того, чтобы узнать, какое воздействие могут оказать на вас вот эти строки. Впрочем, можно только удивляться – добавил он, – как же мало они повлияли на человека, который, собственно, и написал их! Бедный Данте. Насколько мучительно он сам себя наказывает за принадлежность к столь знатной семье! Между тем ему одному было дозволено побывать в раю еще до смерти. Но даже там он не может прекратить яростной полемики о современной ему политике. И когда доходит до сферы Созерцательности, о чем он заставляет вести беседу святого Бенедикта и Петра Дамиани? Не о любви и свободе, не о возвышенных чувствах, приближенности к Богу. Нет, нет, они проводят все свое время так, как того хотелось бы Данте – понося дурное поведение других людей и грозя им адским пламенем. – Бруно печально покачал головой: – Такая растрата впустую огромного дарования. От этого делается обидно до слез.

– Почему же, как вы полагаете, он так растратил себя?

– Потому что хотел. А если спросите, почему он этого хотел, даже уже написав, что, по воле Божьей, мы все должны жить в мире, ответ будет заключаться лишь в одном: так работает ум гения. Ему довелось взглянуть на то, что находится за пределами реальности, и он стремится выразить полученные при этом познания. Выразить прямо, как во фразах вроде e la sua volontate è nostra pace, или же подспудно, так сказать, между строк. Просто потому, что владел красивым слогом. А написать красиво можно о ком угодно – от женщины из Бата до бешеной еврейки Бодлера и задумчивой Селимы Грея. И кстати, самые реалистичные описания обыденной жизни не несут в себе особого смысла, если не выражены поэтически. Красота есть истина; правда в красоте. Правда о красоте заключена в самих строчках, а красота правды – в белых пространствах, оставленных между ними. Если межстрочное пространство пусто и не несет в себе никакого смысла, то и сами строчки – это не более чем… Скажем, «Собрание древних и современных гимнов».

– Или поздний Вордсворт.

– Верно, а еще не забудьте о раннем Шелли, – сказал Бруно. – Юные могут быть столь же невыразительны, как и глубокие старики. – Он улыбнулся Себастьяну. – Так вот, как я уже сказал, прямо или косвенно, но гениальный человек умеет выразить свое видение и понимание высшей реальности. Но сами гении крайне редко живут в соответствии с этим пониманием. Почему? Потому что вся их энергия, все внимание поглощены работой над словом, композицией. Их интересует только творчество, а не жизнь, не действие. Но поскольку писать они могут только о том, что знают, это не дает им расширять свои познания.

– Что вы имеете в виду?

– Знание пропорционально существованию, – ответил Бруно. – Вы знаете в общих чертах, кто вы такой. А это определяется тремя факторами: тем, что вы унаследовали, что из вас сделала окружающая обстановка и, главное, как вы сами распорядились своим наследием и окружением. Гений наследует необычайную способность заглядывать за грань реальности и отображать увиденное. Если он при этом еще и живет в хорошей окружающей обстановке, то имеет возможность раскрыть свой талант в полную силу. Но если же он отдает всю свою энергию творчеству и не пытается в свете новых знаний модифицировать свою унаследованную и благоприобретенную сущность, он останавливается в процессе познания. Наоборот, его знания начинают становиться все более и более скудными.

– То есть его знания уменьшаются, вместо того чтобы увеличиваться? – все еще с некоторым недоумением спросил Себастьян.

– Да, уменьшаются, а не увеличиваются, – продолжал развивать свою мысль Бруно. – То, что не улучшается, меняется в худшую сторону. А в данном случае изменение в худшую сторону означает, что творец знает все меньше и меньше о природе высшей реальности. Соответственно, верно должно быть и то, что тот, кто делается лучше и приобретает больше знаний, рано или поздно подвергнется искушению перестать писать, поскольку всепоглощающий труд сочинителя становится препятствием на пути к новому познанию. И это скорее всего одна из причин, почему большинство гениальных людей с таким намеренным упорством избегают приближения к святости – из простого чувства самосохранения. И тогда мы получаем Данте, который пишет ангельские строки о Божьей воле, а уже его следующий выдох исполнен мстительной злости и тщеславия. Тогда мы получаем Вордсворта, благоговевшего перед Богом Природы и источавшего восхищение им, тогда как в жизни он культивировал эготизм и самовлюбленность, которые совершенно ошеломляли знавших его людей. Мы получаем Мильтона, создавшего целый эпос о том, как Человек впервые взбунтовался, но сам автор демонстрировал в жизни непомерную гордыню, которой позавидовал бы и Люцифер. И наконец, – добавил он с легким смешком, – мы имеем юного Себастьяна, постигшего истинность одного из основополагающих жизненных принципов – а именно взаимосвязанность всякого зла, – но использующего свою энергию не на то, чтобы действовать (это было бы слишком скучно), а чтобы превратить свое понимание в стихи. «Кальвин, породивший многих вдов», – неплохо написано, не могу не признать, но попытайтесь вы написать что-то более личное, основанное на собственном опыте, и могло бы получиться даже лучше. Или я ошибаюсь? Однако повторю сказанное прежде: «В начале было Слово, и Слово было у Бога, и Слово было Бог».