Штольценберг сказал вполголоса:

— Если дело дойдет до сражения, ведь много храбрых падет, такова наша доля — славная, честная смерть. Вот все, чего мы можем желать, — только бы не страдать долго и не остаться калекой.

— Брось, пожалуйста! — сказал Венденштейн. — Что за глупые мысли перед началом дела! Послушай лучше, что я тебе скажу…

И полушутя, улыбаясь счастливому воспоминанию, он сказал:

— Мне кажется, я влюблен!

— Ты! — засмеялся Штольценберг. — Ну, брат, плохое же ты выбрал время!

— Почему?

— Потому что хороший солдат, идя на войну, не должен ничего оставлять позади себя. Ведь наше дело — вперед, и без оглядки!

— Ты не понимаешь! Напротив, идя в дело, именно приятно сознавать, что есть сердце, которое бьется для нас и шлет нам вслед приветы и пожелания, и если представится возможность сделать что‑нибудь путное, как приятно, что про тебя подумает это сердце! А потом, когда настанет пора вернуться, как должно быть отрадно!

— Пора вернуться! — повторил мрачно Штольценберг. — Однако, — прибавил он веселее, — кто же твоя новая страстишка?

Задумчиво поднятые к звездам глаза Венденштейна уставились как бы с удивлением на приятеля, и немного обиженным тоном он сказал, снова откидываясь на солому:

— Страстишка! Что за выражение! Впрочем, я тебе не скажу.

— Так это, стало быть, серьезно? — спросил Штольценберг. — Ну, так на этот раз позволь мне поднести тебе здоровый стакан пунша, потому что я стою на том, что любовь — болезнь, особенно когда надо идти в поход.

Венденштейн не отвечал, но продолжал наблюдать звезды, которые в эту минуту так ярко светились и над старым Блеховом, над старыми деревьями и хорошо знакомыми дорогами и тропинками, над пасторатом и цветущими розовыми кустами, и он тихо запел:

— Стой! Кто там? — крикнул часовой на холме и гулко взвел курок.

Оба офицера в одну минуту были на ногах.

Открытая коляска парой быстро катилась по дороге и остановилась на оклик часового. Офицеры подошли. На расстоянии показалось несколько драгун.

— Кто здесь? — спросил Штольценберг, заглядывая в экипаж.

Из экипажа высунулось молодое, румяное лицо. Незнакомец обратился к офицерам.

— Это я, господа, Дувэ, посланный графом Платеном и генералом фон Ареншильдом отвезти депешу графа Ингельгейма к барону Кюбеку, во Франкфурт, и вместе с тем разыскать гессенскую армию, чтобы доставить ей сведения о нас и убедить присоединиться к нам. Вот депеши, а вот пропуск!

Штольценберг подошел с пропуском к костру, прочел его и возвратил Дувэ.

— Все в порядке, — сказал он. — Желаю вам счастливого пути и успеха. Доставьте нам поскорее гессенцев, а если можно, то и баварцев!

— Если только буду в силах, то непременно исполню, — отвечал молодой человек.

— Штольценберг, — позвал Венденштейн, — дай сюда стакан пуншу! Вот, — он обратился к молодому человеку, — наполните про запас желудок — это нелишнее на ночь: почем знать, где вы еще что‑нибудь найдете!

— За здоровье храбрых часовых! — провозгласил Дувэ, опорожняя поданный кубок.

Лошади тронулись, коляска умчалась, и офицеры вернулись к костру.

Немного погодя снова раздался оклик часового. По ту сторону холма раздались шаги, был сообщен пароль, и быстро поднявшиеся офицеры встретили капитана фон Эйнема.

Штольценберг доложил:

— Ничего нового, проехал курьер с депешами и пропуском.

— Хорошо, господа, но, — прибавил он, весело улыбаясь, — позвольте на минутку позабыть о служебной дисциплине и подсесть к вам. Дайте‑ка мне стаканчик пуншу и чего‑нибудь закусить. Мне до сих пор столько было возни с людьми и лошадьми, что я еще не успел подумать о себе самом.

Офицеры поспешили предложить командиру остатки своего ужина и приготовили ему стакан душистого и горячего пунша.

— Да, — сказал Эйнем, поудобнее укладывая солому к огоньку и закуривая сигару, — в первое время все прекрасно и удобно, но потом нам не видать такого пунша и не курить таких сигар!

— Тем лучше! — сказал весело Венденштейн. — Отличный случай испытать силу нашей воли. Но капитан, скоро ли мы тронемся вперед? Только что проехал курьер, отправленный к гессенской армии. Мне кажется, чтобы соединиться с ней, нам надо двинуться вперед, ведь не возвращаться же гессенцам!

— Я, право, не знаю, когда мы двинемся! — отвечал со вздохом командир. — До сих пор ничего похожего нет — главный штаб сидит, не разгибая спины, и пишет — с утра до вечера все пишет! Когда мы тронемся, одному Богу известно!

— Мне, право, жаль Чиршница! — сказал Штольценберг. — Он славный, храбрый старик! Грубоват — вишни в гостиной не совсем было бы приятно с ним есть. Но солдатская похлебка в походе — иное дело. Почему его, в сущности, отстранили?

— Граф Кильмансэгге, который был здесь с четверть часа тому назад, — отвечал капитан, — сказывал, что армия потеряла будто бы доверие к его военным способностям.

— Вздор! Находили, конечно, что он староват, но это вовсе не было заметно на службе, когда ему приходилось ее отправлять, — сказал Венденштейн. — А каков новый генерал‑адъютант, Даммерс?

— Я его мало знаю, — говорят, человек с энергией. Однако все это вещи, нас не касающиеся, кавалерия осталась при старых преданиях — где враг, туда иди и бей или умирай… Точка, и довольно!

И он допил стакан.

— Дай бог, чтобы новые метлы хорошо справили свое дело и чтобы мы поскорее двинулись с места!

Он встал.

— Доброй ночи, господа, до свидания завтра, дай бог на марше!

Офицеры раскланялись, и капитан медленно скрылся во тьме по направлению к деревне.

Штольценберг и Венденштейн решились спать по часу каждый поочередно, пока другой остается сторожить у огня. Так миновала полночь, форпосты погрузились в безмолвие, тогда как в Геттинген все прибывали новые и новые отряды: бессрочные, резервные и не служившая еще молодежь стремились со всех концов родного края, чтобы стать в ряды армии.

Новый главный штаб проработал всю ночь напролет, много было споров, много изведено бумаги и чернил, и в конце концов, порешили оставить армию еще на четыре дня в Геттингене, чтобы хорошенько приготовиться к походу.

Четыре дня — очень большой срок, когда счет идет на часы!

И в самом деле, в те достопамятные дни счет шел на часы, и история за сутки делала столько шагов на своем пути, изменявшем лицо земли, сколько в иное время не делала за годы.