— Nec aspera terrent![77]

Вновь организованный генеральный штаб устроился в университетской аудитории и неутомимо работал над мобилизацией и подготовкой армии к походу.

Пока таким образом весь город предавался лихорадочному движению и напряженной деятельности, к станции железной дороги быстро катила карета.

В ней, скрестив руки и в мрачном раздумье, сидел старый генерал Чиршниц..

«Так вот конец долгой служебной карьеры, начатой с походов тысяча восемьсот тринадцатого года, проведенной через многие годы труда и работы! И чтобы быть вытолкнутым из рядов в виду неприятеля! Почему? Потому что несколько молодых офицеров, несколько честолюбивых пролаз хотят очистить себе путь и воспользоваться случаем избавиться из‑под суровой и твердой дисциплины старого Чиршница!»

Он отстегнул саблю и положил ее на переднее сиденье кареты.

— Лежи тут, — сказал он печально, — старый, честный меч! Ты слишком прям и неподатлив для этого времени и для этого поколения! Они любят много писать, много бегать взад и вперед, сочинять проекты, отдавать приказания и еще охотнее отменять их, а о солдатах они не позаботятся, в поход не пойдут и драться не станут. Ну, — промолвил он со вздохом, — армия будет драться, войска бросятся на врага, как только его увидят, вопреки всем теориям и инструкциям, — в этом я уверен.

Он приехал на станцию, и, пока отставной генерал с саблей в руке входил в один из пустых вагонов, отправлявшихся в Ганновер за новыми войсками, на станционном дворе шумно и суетливо строился полк кембриджских драгун под командой полковника графа Кильмансэгге. Тот сидел на горячившейся лошади, собираясь вести полк через город на квартиры в окрестные деревни Гарсте и Гладебек.

Генерал полюбовался из своего купе на великолепных, блестящих вооружением и воодушевлением всадников.

Затем он откинулся с печальной улыбкой назад, на подушки, локомотив свистнул, и поезд умчался в Ганновер.

В тот же момент зазвучали трубы полковой музыки, лошади подняли головы, всадники приосанились на седлах, ряды сомкнулись, и прекрасный полк вступил в город Георгии‑Августы.

Перед четвертым эскадроном скакал на гарцующей лошади высокий, стройный человек, капитан фон Эйнем, а возле него ехал лейтенант Венденштейн, бодрый и сияющий в своем военном наряде. Глаза его блестели, и видно было, что только служебная дисциплина побуждала его сдерживать рвавшуюся вперед лошадь, — ему так хотелось броситься очертя голову навстречу врагу!

Полк прошел мимо гостиницы «Короны», эскадроны приветствовали громким «ура!» короля, показавшегося в окне, и вышли другими воротами в деревни, где их ждал радушный прием крестьян.

Четвертый эскадрон стал на постой в деревне Гладебек.

Лошадей накормили и поставили на места с той заботливостью, с какою кавалеристы всегда относятся к своим коням.

Веселый костер запылал на деревенском перекрестке, у подножия холма, с которого открывался далекий простор лугов и засеянных полей. Внизу светились всю ночь напролет крестьянские избы, а издали доносились громкие голоса, отрывистые сигналы и ржание лошадей. С темного неба мигали звезды, и мягкий, теплый ночной ветер веял свежестью после дневного зноя.

На холме стоял неподвижно конный часовой с ружьем наготове.

Перед костром лежали два офицера на чистой, высоко подмощенной соломе: лейтенанты Венденштейн и Штольценберг. В походном котелке кипела вода. Коньяк, лимоны и большие куски сахара виднелись в изобилии, и Штольценберг — розовый, свежий юноша — готовил в двух серебряных походных кубках душистый крепительный напиток, который некогда вдохновлял Шиллера на его бессмертные песни. Ветчина, хлеб и колбаса лежали тут же и доказывали, что гладебекские крестьяне не поскупились попотчевать гостей всем, что было лучшего в их кладовых.

Штольценберг размешал лучинкой приготовленный напиток, попробовал и подал один из кубков товарищу.

— Ты веришь в предчувствия, Венденштейн? — спросил он.

— Право, не знаю, — отвечал тот, приподнимаясь, чтобы выпить из кубка. — Право, не знаю, я никогда об этом хорошенько не думал, но, — прибавил он, смеясь и ставя кубок на землю перед собой, — мне бы следовало в них верить, потому что если предчувствие есть то неопределенное чувство, которое дает нам возможность провидеть будущее, то мое будущее должно быть прекрасно и светло: мне все улыбается впереди, мне так весело, что я готов тотчас умчаться в мрак и тьму ночи на целые мили ради удовольствия. Знаешь, Штольценберг, — продолжал лейтенант, закуривая сигару, кончик которой предварительно обрезал маленьким ножом, — ведь ужасно хорошо, что пошлая, скучная гарнизонная служба кончилась и что нам предстоит поход, настоящая война, старина! Ведь такая ночь на биваках под открытым небом, — просто прелесть! Дай‑ка мне уголек, зажечь сигару!

Штольценберг подал ему пылающую лучинку, от которой товарищ прикурил сигару со всем тщанием тонкого знатока, и с удовольствием пустил клубы ароматного дыма на ветер.

— Однако почему тебе вздумалось заговорить о предчувствиях, Штольценберг? — спросил он.

Штольценберг подправил костер длинной веткой и задумчиво посмотрел в огонь.

— Потому что у меня было предчувствие, — сказал он серьезно.

— Ну и ну! — воскликнул Венденштейн. — Ты говоришь это таким голосом, точно каменный гость! Говори толком, но сперва выпей. Знаешь, философы утверждают, что предчувствия выходят из желудка, а для желудка нет ничего лучше, как стакан доброго вина.

Штольценберг согласился с полезностью диететического предписания своего приятеля и, встав, заговорил снова:

— Знаешь ли, я, в сущности, затрудняюсь тебе рассказать, в чем было дело, потому что это такие пустяки. Но если ты непременно хочешь… Когда я, совершенно собравшись, выходил из своей комнаты, чтобы сесть на лошадь, меня всего пронизало ледяным холодом, точно электрическим ударом, и почудилось, внутри меня что‑то шепнуло: ты не вернешься! Впечатление было так сильно и внезапно, что я на момент остановился как вкопанный. Но потом все так же быстро прошло, и я скоро не мог даже дать себе отчета, что именно со мной было.

— Вздор! — решил Венденштейн, лежа на спине и глядя на звезды. — Я стою на том, что у тебя желудок не в порядке, и это весьма естественно — рано встал и целый день был на ногах и в тревоге. Выпей‑ка еще пунша.

— И знаешь, что это же самое чувство, — продолжал Штольценберг, — повторилось еще раз. Когда мы сегодня проходили мимо гостиницы «Короны» в Геттингене, король кланялся из окна, наши солдаты кричали неистово «ура!», я поднял саблю, чтобы салютовать, — и в ту же минуту меня пронизало опять ледяным холодом, и снова точно кто‑то нагнулся к уху и шепнул: ни ты не вернешься, ни король!

— Ты с ума сошел! — вскричал Венденштейн, быстро вскакивая. — Ты можешь предчувствовать для себя самого, что твоей душе угодно, но оставь короля в покое! Сделай одолжение, не говори больше никому о твоих галлюцинациях.