Она сейчас действительно оправдывает насилие со стороны отца? Это вызывает во мне ярость. Я незаметно сжимаю кулаки. До боли сложно не накричать на кого-то, не ударить что-то, но зато теперь я понимаю, почему она ненавидит насилие и отчего так распсиховалась, когда я потащил ее с собой на бои в доки.

– Он спросил у меня, что я видела. Сначала я все отрицала, но потом боль в запястье стала нестерпимой, и я принялась кричать, что все видела, что это неправильно, что он не должен делать то, что делает, и что я обо всем расскажу маме. – Ее нижняя губа подрагивает. – Он ударил меня по лицу и отправил в свою комнату.

– А как же запястье?

Ее губы дрожат, и Хартли с поникшим лицом отвечает:

– Поэтому оно и не срослось правильно. Меня не сразу показали врачу.

– Не сразу – это через сколько?

– Через три недели.

– Что?! – взрываюсь я.

Хартли тяжело сглатывает.

– На следующее утро папа зашел ко мне в комнату и сказал, что я уезжаю. Думаю, тогда я не до конца осознавала, что происходит. Мне было четырнадцать. Может, мне следовало дать ему отпор.

– Тебе было всего четырнадцать, – поправляю я ее. – И ты была напугана. Черт, моя мама забрала у меня таблетки и сказала, что смоет их в унитаз. Но я отдал ей все, хотя знал, что у нее с ними проблемы. Мы хотим, чтобы наши родители были счастливы, даже если ненавидим их.

– Наверное, ты прав. Но… короче, я все поняла, только когда мой самолет приземлился в Нью-Йорке. Уже в общежитии я позвонила домой и стала умолять маму позволить мне вернуться. Но она сказала, что папа – глава семьи и что мы должны во всем слушаться его. – В ее голосе слышен сарказм. – А еще она сказала, что как только я научусь быть хорошей дочерью, то смогу вернуться. Я не поняла смысла сказанного, но согласилась. Наверное, поэтому я не стала говорить про запястье. Но мне становилось все хуже, одна из учительниц заметила это и отвела меня в травмпункт. Понадобилась операция, чтобы оно срослось правильно.

– Что ты сказала им?

Хартли отводит взгляд.

– Что упала.

Я беру ее за подбородок и разворачиваю к себе.

– Тебе нечего стыдиться.

– Это сложно.

– Не нужно.

– Первый год все шло нормально. Мама напоминала мне, что папа участвует в борьбе за кресло мэра и что если я буду хорошо себя вести, то смогу вернуться домой.

– Но он проиграл выборы.

– Да. Паркер сказала, что мой отъезд в пансион заставил людей подумать, что папа не может справиться с собственной семьей, что уж говорить про Бэйвью. – На ресницах Хартли повисли слезинки. – Они так и не позволили мне вернуться домой. Папа не хотел разговаривать со мной. Мама сказала: я не смогла доказать им, что исправилась, а раз я плохая дочь, то меня лучше держать подальше от младшей сестры: я плохо влияю на нее.

– Я не понимаю. Как ты могла плохо влиять на нее? – Хартли очень переживает за свою семью. Гораздо больше, чем ее старшая сестра, как мне кажется.

– Младшая сестренка… с ней все сложно. Она очень милая девочка, но иногда… – Хартли не продолжает.

Тогда я делаю это вместо нее.

– Иногда ей хочется кричать на весь мир без всякой на то причины? В один день она счастлива, на другой всем недовольна? Она может вдруг ни с того ни с сего стать жестокой и агрессивной?

Во взгляде Хартли застыло удивление.

– Откуда ты… – Она запинается, когда до нее доходит. – Ты тоже такой?

– Да, и моя мама. Я унаследовал это от нее. Думаю, твоей сестре тоже не очень нравится принимать таблетки.

Хартли кивает в ответ.

– У нее биполярное расстройство. Ну, по крайней мере, такой диагноз поставил ей детский психолог. Я слышала, как родители ругались из-за этого, потому что папа отказывается верить в то, что психические заболевания – это серьезно. Он думает, ее просто нужно держать в строгости.

Где-то я уже это слышал.

– Бедняжка.

– У тебя такой же диагноз?

Я смотрю на воду, боясь увидеть на лице Хартли осуждение.

– Вряд ли. Мне ставили синдром дефицита внимания и гиперактивности. Я начал принимать адерал с семи лет. Таблетки должны были успокаивать меня, но со временем перестали действовать. Я не хотел рассказывать маме, что они больше не помогают, что в голове все чаще шумит, потому что в то время ей хватало и своих проблем. Эти наркотики легко достать в школе. Кто-нибудь будет только рад поделиться прописанными им препаратами. Ну а потом было легко подсесть и на всякую другую фигню. – Последнее предложение я произношу уже еле слышно.

– Родители должны помогать своим детям, а не причинять им вред.

В глазах начинает покалывать. Я несколько раз моргаю.

– Точно. Когда ты виделась с сестрой в последний раз?

– Три года назад. Несколько раз мы разговаривали по телефону, да и то лишь благодаря тому, что она брала трубку раньше родителей. Иногда она скучает по мне. Но чаще ненавидит за то, что я бросила ее. Нельзя допустить, чтобы они отправили ее в пансион, Истон! Это ужасное место. Мне было там жутко одиноко. Три года без Рождества, Дня благодарения, дней рождения и тех, кто тебя любит. Знаешь, каково это?

– Нет, – хрипло отвечаю я, – не знаю.

Хартли начинает дрожать.

– Я бы даже Фелисити такого не пожелала, что уж говорить про человека, которого я люблю больше всех на свете. Ее там затравят. Никто не сможет понять ее, никто не позаботится о ней, когда будет нужно.

– Но как ты смогла вернуться домой?

– В прошлом году я узнала, что у меня есть трастовый фонд. Помнишь, я говорила тебе про него? От бабушки. Так вот, им управляет сберегательно-кредитная компания Бэйвью, а не мой отец. Но питание и проживание не считаются образовательными нуждами, и поэтому я работаю в кафе. – Выражение ее лица снова печальное. – Я думала, что, если буду учиться в лучшей школе штата, не совать свой нос куда не надо и не болтать о сомнительных делишках отца, они позволят мне вернуться в семью.

– Но тут тебя отстранили от занятий за списывание. – Во мне снова просыпается чувство вины.

– Да.

– Это я во всем виноват.

Хартли наклоняет голову, чтобы посмотреть мне в глаза.

– Да.

Одно маленькое слово разрывает меня на части. Это жестоко. Очень жестоко.

– Я уже говорила тебе, Истон, проблемы идут за тобой по пятам.

Мне приходится отвести глаза, пока чувство стыда не сожрало меня живьем. Я пристально смотрю на воду и мысленно избиваю себя за все то дерьмо, в которое втянул эту девушку, втягиваю всех окружающих: Эллу, братьев, папу. Я жалкий неудачник. Они это знают, но все равно любят меня.