– Сольвег? – сухо проронил он. – Да, именно тебя здесь и не доставало. Ты вовремя. Я хочу, чтобы все сейчас слышали то, что я хочу объявить, дочь моя.

Губы Сольвег задрожали, пальцы, держащие грязную тяпку, разжались. Та со стуком упала на пол, засыпав ковер землей.

– Два месяца, – негромко проговорила она, не зная, что она испытывает, волнение или ненависть. – Тебя не было два месяца, отец. Ты собрал все деньги, что нашел в этом доме. Каждую завалявшуюся монетку, каждый медяк – и сбежал, оставил меня одну в заложенном и перепроданном нищем доме. Откуда ты явился теперь?

– Язык тебе следовало укоротить еще при рождении, – он смотрел на нее свысока, в глазах была неприкрытая неприязнь. На обеих руках были надеты крупные перстни и явно не из дешевых. А чем может похвалиться она? Жалкое колечко из стекла с втравленными птичьими перьями. Та нищета, которой дышал теперь весь дом. Отец подошел прямо к ней, слуги расступились. Он был высоким, а потому всегда смотрел на нее сверху вниз. На нем был богатый расшитый камзол, тонкие накрахмаленные рубашки. Отец всегда был франтом, но откуда на нем это теперь, если его родная дочь ходит в обносках и трясется над каждой крохотной дырочкой в ткани?

Отец оглядел ее с головы до ног и поджал губы.

– Выглядишь, как нищенка-замарашка. Жалкие обноски. Продолжаешь позорить имя Альбре? Впрочем, это всегда доставляло тебе удовольствие.

– Откуда перстни, отец? Откуда золото и парча? Ты такой же нищий, как я, это из-за тебя я старалась не пойти ко дну последние месяцы. В моем доме…

Отец поднял руку и ей показалось, что он ее сейчас ударит, но он только сделал ей знак замолчать.

– Потому я и хочу, чтобы сейчас нас слышали слуги, дочь. Чтобы все знали об этом. Понимаешь ли, дорогая, какая загвоздка… Это больше не твой дом, – лицо его было суровым, мрачным, пот лоснился на толстых щеках и лбу. – Я не хочу видеть тебя здесь больше. Не хочу слышать о том, как моя кровь позорит мое же имя. Это следовало сделать давным-давно. Выметайся. Чтобы к утру тебя здесь больше не было. Я распоряжусь, чтобы слуги собрали твои тряпки.

Он прошел мимо нее, как разряженная в шелка старая жердь. Дверь за ним и за слугами затворилась. Сольвег стояла возле своей уроненной тяпки и смотрела на комья земли на ковре и испачканные дорожной грязью башмаки. В тишине гулко и тяжело билось сердце. Голова шла кругом. Она еле добралась до кресла у камина и откинулась к спинке. Пылинки медленно плясали в свете окна и ложились и на стол, и на полки, и на нее.

– Ешь, – отметающим возражения тоном сказал ей Микаэль и придвинул к ней тарелку с воздушной рисовой кашей.

Сольвег молча кивнула в знак благодарности и продолжила водить ложкой по поверхности каши с кусочками персиков из банок с вареньем.

– Твоя семья очень добра ко мне, Ниле, – проговорила она и проглотила ложку. Было вкусно. Она давно уже не завтракала с удовольствием, хотя теперь это самое удовольствие было подпорчено мрачными мыслями.

– Ах, оставь, – Микаэль махнул рукой и намазал на горячий ломоть хлеба кусочек мягкого масла. – Ты теперь мой соратник и боевой товарищ, скажем уж прямо. Зачем мне, чтобы мой единственный помощник пошел ко дну. К тому же, твой отец – преизрядная сволочь. И денег он мне так и не отдал, да. Я негодую.

Сольвег хмыкнула и отхлебнула свежезаваренного чая с южных островов. Вкус был фруктовый и терпкий. Да, пожалуй, ее отец был действительно сволочью. Он выставил ее из дома меньше суток назад. Сказал собирать вещички и выходить за порог, чтобы духу ее там не было. «Ты позоришь мое честное имя, – говорил ей он. – «Мой род и мой дом. Давно надо было сослать тебя в деревню, чтобы приучить к труду и смирению. Весь город судачит о тебе. Каждая служанка в грязной таверне склоняет твое имя и имена твоих жалких любовников.»

«Твоих, – думала Сольвег, с тупым спокойствием выслушивая подобные речи. – Сколько же их у меня? Кто же кроме жалкого Магнуса? Что бы сказал ты, отец, если б вдобавок узнал, что еще станешь дедом?» Благо ей хватило ума промолчать. А отец все говорил и говорил, раздувался, точно надутый гусак. «От тебя отказался жених, – говорил он. – Весь город об этом судачит. Единственный олух, который взял бы тебя без вопросов. У которого были все бумаги на наше имущество. И ты допустила такую оплошность! Не хочу тебя знать.» Прежде, когда он начинал надуваться от самодовольства, мать одергивала его и он замолкал. Сольвег помнила, как прежде пряталась за юбкой няньки или за крохотной ширмой и слышала, как одного материного «замолчи» хватало, чтобы отец прекращал хорохориться. Она теперь не нужна ему. Раньше она была полезным товаром. Красивым товаром. И очень богатым. Такая красота да плюс к дворянскому титулу – любой богач с радостью купил бы такую. Семья Гальва откликнулась почти сразу, когда отец объявил о том, что отдает ее руку, ну и сердце, если оно кому-то вообще хоть нужно, в придачу. А теперь какая выгода от нее? Одна красота нынче не в моде, а ее печали, горести, оправдания – кому они сдались в этом городе. Она не героиня модных романов, чтобы их хоть кто-то прочел.

Ей все же довелось узнать, откуда у отца два тяжеленных перстня. Откуда накрахмаленная рубашка и камзол с пуговицами из агата и малахита. Те два месяца назад он действительно бежал в Измар. Там жила его старая тетка, которая ненавидела его похлеще Сольвег, но из родственных чувств приютила его у себя. Старуха была нездорова, а в завещании значился только он, так что очень быстро ему перешло и все ее состояние, и дом в придачу. Теперь он все мог позволить себе. И выкупить дом свой обратно у Гальва. И выгнать из дома дочь, на которую он больше ни монетки тратить не хотел. И продолжить просаживать каждый вечер и эти деньги за картами, совершенно не умея играть. Интересно, как скоро он вновь проиграет все подчистую и Микаэлю Ниле, и таким же, как он.

«Ты не дочь мне больше, собирай вещи и уходи», – говорил он безразлично, даже не осмеливаясь встретиться с ней глазами. Да, теперь она даже не нужный товар.

Она не стала долго раздумывать. Этот дом давно был ей ненавистен. Поспешным и уверенным шагом прошла она тогда в свои покои. Вещей у нее было немного – пара платьев и юбок, смена сорочек, башмаки да шкатулки с оставшимися бумагами, кольцами да браслетами. Кроме жемчуга там все было безделушками. Она не выкупит на них даже недели достойного житья, разве что комнату в гостинице с расшатанными кроватями. В крохотный тюк все поместилось прекрасно. И взяла она только свое, глупые расшитые салфетки ей не нужны. Она завязала свой тюк сверху узлом и поудобнее перехватила его в руке. Прощаться с отцом она не будет. Она не ждала его приветствия, так что ни прощальные слова, ни рыдания тут ни к чему.

Она вышла на широкое крыльцо. Кое-где колонны начали трескаться, с них обваливалась штукатурка, а плитка под ногами была выцветшая. Этот дом истрепался, как и ее прошлая жизнь, истерся, стал тусклым и ветхим, как ранняя юность и прошлое. Пора оставить его за порогом. Она сделала шаг, второй. Пока было так просто идти, о будущем она не задумывалась, и только солнце вечернее мягко грело после дождя. Кто-то осторожно схватил ее за рукав. Сольвег обернулась.