Бен смотрит на запястье — видно, что нервничает.

До Нового года остался час.

— Иди. Тебя ждет Карен. Все будет в порядке, мы присмотрим.

— Прости…

— Не извиняйся.

Я практически тащу его к двери.

Он смотрит на меня:

— Я заеду утром в пятницу.

Рядом с нами внезапно оказывается Мег. Крепко обнимает Бена за шею и шепчет:

— Не надо. Я сама его отвезу.

— Ты ведь говорила, что не хочешь присутствовать?— Я передумала. Поеду сама и отвезу папу.

Для меня это новость, и я не знаю, как к ней относиться.

В каком-то смысле нежелание Мег признавать Ноя значило, что она на моей стороне. Речь, разумеется, не о чувстве долга, а именно о внутреннем отношении — прежде она воспринимала его просто как нуждающееся в помощи живое существо.

Я мгновенно преисполняюсь ненавистью к себе.

Мальчик умер. И все разборки — позади.

Вместе считаем минуты до наступления Нового года. Молча, с горячим шоколадом вместо шампанского.

Потом мы с матушкой идем наверх, в спальню, оставив Мег и Джека одних.

— Я только проверю, — говорю я матери, когда мы подходим к зеленой комнате.

Там тихо; неярко горит ночник. Я подхожу к кровати.

Адам лежит, свернувшись под покрывалом в позе эмбриона. На нем принесенная мной пижама, грязная одежда висит на спинке стула. От одежды пахнет табаком.

Правой рукой я повожу около его носа, ловлю дуновение воздуха. Дышит… С облегчением вздыхаю.

Придушить бы его, тупого идиота.

— Однажды родители взяли меня с собой… — Голос звучит еле слышно.

— Адам… — Это все, на что меня хватает.

— Мы поехали в Шотландию, прямо к озеру Лох-Несс. Было холодно.

Я жду.

— Бен уезжал куда-то со своим классом, поэтому мы отправились втроем. И там они подрались. Я сидел в палатке и видел тени на ткани. Будто в немом кино, будто понарошку, будто ничего не слышно. Но я слышал. Они вечно воевали из-за Бена. Он всегда был их любимчиком.

Адам поворачивает голову, словно рассматривает мой портрет на фоне тьмы.

— Она употребляла… препараты.

Я не произношу ни слова.

— Бен думает, мне нужно лечиться. Но я поступал так, чтобы его защитить. Лгал… и прочую мерзость говорил… Чтобы защитить тебя…

— Спи, Адам. — Я тихо вздыхаю. Очень тихо. — Тебе…

— Мне не нужны таблетки, Бет.

Успокаивающе похлопываю его по ноге сквозь покрывало — и молча выхожу. Пусть спит.

Не хочу, чтобы меня видели. Мне жаль несчастного ребенка, но это боль другой семьи. Это боль Адама. У меня довольно своей.

Я не могу и не стану участвовать в похоронах.

Сначала я возмущалась, узнав о его существовании, — а теперь буду горевать на могиле? Есть в этом что-то…

фальшивое. Матушка смотрела в сторону, когда за завтраком я попробовала ей это объяснить. Она уехала к себе в Котсуолд, с негодованием качая головой.

Иду к дальнему краю кладбища, туда, где по рассказам Бена, похоронены их родители. Довольно быстро нахожу нужное место. Что мне теперь делать?

Молиться? Я встретила Адама через год после их гибели, так что мы даже не были знакомы. И, как мне казалось, он никогда слишком не горевал; я считала, они были не особенно близки.

Могила выглядит не так, как я предполагала: она ухожена, присмотрена. Выполотая трава, цветы в горшках, букеты. Надпись — обычная надпись:

Иен и Мириам Холл — вместе жили и вместе умерли.

Я перечитываю надпись несколько раз. Что, дьявол разбери, творится с Адамом? Неужели потеря ребенка, которого он практически не знал, в самом деле подвела его к самому краю?

Шагаю прочь, запахнув пальто, так ничего и не выяснив.

Возвращаюсь в машину, припаркованную подальше от похоронного кортежа. Бен и Мег идут в мою сторону, держа под руки Адама. Возникает желание подойти и влепить ему пощечину.

Чтоб тебя, не раскисай, хочу я сказать. А потом он приближается, и я вижу его лицо. Боль углубила линии вокруг глаз — там, где раньше были морщинки от смеха. Теперь от носа к губам спускаются резкие борозды. В глазах — тоска. И в голове эхом отдаются строки моей последней песни:

И вопреки всему, мое сердце болит за него — за моего депрессивного, порочного, неверного мужа.

Мысленно пересчитываю дни, прошедшие с сочельника, который навсегда стал для меня Черной Средой. Обратный отсчет — как картинка: стена, и на ней шесть вертикальных черных линий, по диагонали перечеркнутые седьмой. Календарь Робинзона Крузо.

Похороны Ноя, линия номер три. Два дня, проведенные в постели, линии четыре и пять. Решение о том, как жить дальше, — линия номер шесть.

Разговор с Бет, косая черта, день седьмой.

Когда утром она позвонила, мы обменялись всего парой фраз.

Вечером она идет с Джошем на официальный прием в Альберт-Холл. То черное длинное платье, с тонким золотым ремешком, — оно должно быть в квартире у Бена. Посмотри, пожалуйста.

Я сразу понимаю, какое платье она имеет в виду: помню, как она надевала его на обед с клиентом, когда жила здесь со мной. Просматриваю гардероб и отвечаю: да. Да, здесь. Она тихо чертыхается и говорит, что сейчас за ним приедет.

Бет отключается, а у меня перехватывает дыхание.

Она сама создала такую ситуацию. Придется ей со мной поговорить, причем наедине. Теперь ей никуда не деться.

Сегодня, в день седьмой.

Я расхаживаю по квартире, словно будущий отец, ожидающий звонка из роддома. Что-то бормочу, распахиваю балконную дверь, желая впустить свежего воздуха, потом закрываю — на улице чертовски холодно.

Заново обдумываю все, что намерен ей сказать, репетирую, а потом понимаю, что выбора нет. Пытаюсь предугадать, какие вопросы она задаст.

Бет приходит разрумянившаяся с мороза, волосы убраны под коричневую фетровую шляпку. Поначалу настроена просто забрать платье и сразу уйти. Однако я убеждаю ее выпить кофе: запах арабики уже витает в воздухе.

— В чем дело? — спрашивает она, дуя в кружку. — Ты похож на сжатую пружину.

Мы сидим за стойкой совсем рядом, только руку протяни.

— Ну… я хотел тебе сообщить, что уезжаю на несколько недель в Рукери, в лечебницу, разгрести накопившиеся проблемы. Похоже, мне без этого не обойтись.