Возвращаюсь мыслями в минувшее Рождество и тот краткий миг, когда я подумал, как легко броситься с тротуара под грузовик.

— Это было подло. — Решительно киваю, словно это единственное возможное заключение.

Я никогда ни с кем не обсуждал смерть родителей, и мне становится жутко. Прошлое всегда хранилось в отдельном закрытом ящичке: вот файл с надписью «Мама», он закрыт и случайно не раскроется.

Закрываю глаза — и вижу ее. Оживает обонятельная память. Мамин аромат… Я нежно вдыхаю опьяняющий запах жасмина…

— От нее так хорошо пахло, от моей мамы…

— Каковы ваши самые ранние воспоминания о ней?

— Она поет… Это Рождество, потому что она поет рождественский псалом. Бен и я лежим в одной кроватке, а она стоит перед нами на полу, на коленях.

— Вы были счастливы?

— Да, очень. Мне тогда было около трех, а разве могут быть несчастливы трехлетние дети? Она часто пела. А потом перестала.

Я только сейчас это осознаю. Пытаюсь вспомнить.

Когда же, когда? Мне было три, шесть, восемь, пятнадцать?

Не помню.

Смотрю на Тома:

— Долго еще?

— На ваше усмотрение, Адам.

— Думаю, на сегодня достаточно. Я немного устал.

Он встает и провожает меня к двери.

— Тогда до завтра. Жду вас в десять.

Выхожу в холл. Здание напоминает охотничий домик. Хотя здесь нет чучел и прибитых к стене оленьих голов, деревянные панели и выцветшая драпировка навевают мысли о дворянской усадьбе в разгар охотничьего сезона.

Сейчас здесь обитают люди, жизнь и рассудок которых находятся на опасной грани. Люди, которые вынуждены бороться за свою целостность.

Выхожу на воздух. Руки, упрятанные глубоко в карманы, чтобы сохранить тепло, слегка дрожат. Наверное, от холода.

Надо прогуляться, а потом вернуться в комнату.

Через несколько минут на краю лужайки, там, где сад переходит в сосновую рощу, я вижу не то бортик, не то тропинку из больших неровных камней. Некоторое время шагаю поверху. Вокруг меня заледенелая земля. Три корня пробили снежный наст. Теперь, когда я здесь, моя память делает то же самое. Воспоминания рвутся наружу, проламывая хрупкую стену, что я возвел вокруг них.

Воспоминания, погребенные годами. То, что для меня словно и не существовало. То, от чего я оберегал всех, кого люблю.

Оглядываюсь на здание, где прорыву суждено произойти, слышу громкий звук гонга, созывающего на обед. Мельком думаю о доме, который когда-то у меня был. Бет скоро переезжает. Она сказала мне вчера — а это лишь третий день, как дом выставили на продажу, — что у нас уже есть запрос о цене, взаимные предложения брокеров и, наконец, окончательное предложение. Я посоветовал ей принять его и переехать вместе со всей ее жизнью. Конечно, на самом деле я не ожидал, что она согласится. В глубине души я все еще верил, что Бет возникнет в дверях лечебницы, пройдет мимо отделанного панелями кабинета Тома и заявит, что ее любовь ко мне бессмертна. Скажет, что, несмотря на все мои недостатки, а может, именно благодаря им любит меня так же сильно, как прежде.

Следую за призывом гонга и тешу себя надеждой: вот я сяду, съем обед да и пойду к себе в комнату.

С надеждой, что сумею одолеть искушение выйти из здания и сесть за руль автомобиля, поджидающего меня с противоположной стороны дома.

Навалилось столько дел, что при одной мысли об этом подташнивает. Прошу Джоша не дергать меня хотя бы пару недель и ищу, кого бы позвать на помощь.

Уже назначен день переезда, придут рабочие выносить мебель — ровно через неделю. А мне еще надо очистить дом от вещей, которых я с собой не возьму, и отправить на склад то, что принадлежит Адаму. Я разбираю все по мешкам и делаю наклейки: «Мусор» отправляется прямиком в кучи на подъездной дорожке; «Адам» — то, что упаковывается в ящики и едет на склад, дожидаться хозяина; «Раздать» пойдет в благотворительные учреждения, а «Тауни» — это то, что я увезу с собой.

Тауни-авеню хотя и находится всего в четырех улицах от нашего теперь уже бывшего дома, разительно отличается от местности, где я живу сейчас.

Это короткая узкая улочка в викторианском стиле, с домами, плотно прилепившимися один к другому.

Изначально она задумывалась как улица с «коттеджами для рабочих». Когда я впервые увидела новый дом, как раз перед Рождеством, то сразу в него влюбилась.

К счастью, он уже пустовал и хозяева желали оформить продажу побыстрее. Две комнаты с двуспальными кроватями и одна маленькая, из которой получится отличная студия. Плюс к этому из всех тринадцати домов на Тауни-авеню только в двух имелся пристроенный гараж, в моем в том числе.

Я нервничаю, поскольку занимаюсь сбором вещей в одиночку, без Адама. В присланном письме он предлагает мне взять все, что желаю, отобрать для него мебель, чтобы хватило обставить новую трехкомнатную квартиру, а остальным распорядиться по своему усмотрению. Ненавижу его благородство. Лучше бы уж он воевал за каждую тряпку.

Хотя в лечебнице посетители не приветствуются, я хочу его навестить.

Мне нужно убедиться, что он не утратил силы духа, ведь это единственное, в чем я всегда могла на него положиться.

Даже когда он ведет себя по-свински, я готова поклясться — это поведение сильной свиньи.

Среди всей этой суматохи приходит извещение: продюсеры из Лос-Анджелеса заказали мне третью песню, которую только предстоит написать.

А тут еще Карен подгадала со встречей вслепую.

Месяцы поисков, проведенных на сайте «Найди друга», — как она старается! — вывели ее на Гленна, и сегодня в восемь вечера мы с ним встречаемся. Я отчаянно пробовала этого избежать, однако Карен стояла насмерть. Сейчас пытаюсь не думать обо всем этом и иду вверх по лестнице с рулоном упаковочной ленты.

Больше всего коробок в моей студии. Десять уже заполнены и обвязаны, чтобы, не дай бог, не развалились.

Вокруг валяется гора пустых, ждущих, когда ими займутся.

В углу студии — чулан, где свалена куча барахла.

Я не копалась в нем с тех пор, как мы сюда въехали.

В течение всех прошедших лет Адам складывал сюда рождественские украшения и безделушки. Но к нынешнему Рождеству ситуация изменилась, поэтому я объявила бунт — лучше купить новые украшения и фонарики, чем лезть в темень непонятно за чем. Бог знает, на что там можно наткнуться.

К счастью, освещение работает. Я чуть ли не на четвереньках осторожно ввинчиваюсь внутрь, оставив дверь нараспашку, чтобы было светлее, а затем сажусь, упершись спиной в стену. Начинаю по одному подтягивать к себе лежащие тут предметы, складываю в кучки и быстро понимаю, что большая их часть — совершеннейший хлам. Вытаскиваю старые рождественские украшения, прячу в коробку — для Адама.