«Я не хочу жить так, как жили мои бабушка с дедушкой, не хочу быть такой, как моя мать, не хочу закончить свои дни, как баба Вера. Так что же мне делать? Как надо жить? Как? Чтобы избежать всего этого?!» И ласковый голосок прошелестел еле слышно:

— А какой ты хочешь быть? Как хочешь жить? Как ты хочешь закончить свой земной путь?

— Я… я не знаю, — растерялась Надя.

— А ты послуш-шай… Подумай… Помечтай…

* * *

* * *

— Богдаш, ты бы позвонил Наде-то, — бабушка Анна Павловна уже который год время от времени уговаривала внука связаться с девушкой, — пригласил бы её погостить у нас.

— Она не захочет.

— Это почему же?

— Бабуль, я её знаешь, как обидел? Я её предал, понимаешь?! Она ненавидит меня и видеть не хочет.

— С чего это ты взял?

— Ни с чего. Знаю и всё.

— Дурья твоя башка. Вот вроде и внук ты мне, а никак в толк не возьму, в кого такой глупый? Столько времени прошло. Может, она простила тебя давно. Ждёт не дождётся, когда ты позвонишь?

— Да что вы все заладили: свяжись да свяжись. И ты, и Костик, и Таня. И даже Сашка, молекула мелкая, что он понимает ещё, а туда же. Я бы и сам её на пушечный выстрел не подпустил, если бы она меня так.

— А ты по себе других не меряй, — Анна Павловна окинула внука холодным взглядом, — разные люди-то, понимаешь! Мыслят по-разному, разговаривают, даже выглядят по-разному. Ты её спрашивал?

— Нет, не спрашивал.

— Так спроси. Ты никогда этого не узнаешь, если не спросишь, — тон голоса вернулся в прежнее теплое звучание.

— Ба, не терзай душу, а?

Богдан быстро шёл на поправку. Этому способствовало всё: и домашнее окружение, и знакомый с детских лет запах пирожков с капустой и творогом, от которого всё время чувствуешь себя голодным, даже если сыт, и медикаментозное лечение, которое всё-таки приписали ему после получасового громкого спора Кости с Таней, и физические упражнения, которые назначил себе сам Богдан и выполнял, как лекарство принимал, по три раза в день до еды.

Однажды Богдана пришёл проведать его отец — вечно хмурый и закрытый для общения увядающий мужчина в неопрятном костюме и поношенных туфлях. Нарядившись в единственный парадно-выходной костюм времён женитьбы, который болтался на нём, как на вешалке, Юрий Доля выглядел старым и каким-то потухшим. Он не был весел, не старался поддержать Богдана или уговорить его помириться с Надей. Он был никакой. Выполнял долг отца — проведал больного сына и, как положено в таких случаях, принёс ему витамины — три мандарина, пару яблок и банку сока в авоське с большими ромбовидной формы дырками, через которые всё время норовили вывалиться небольшие оранжевые шарики. Он время от времени машинально засовывал их назад худыми пальцами с неопрятными ногтями. Поставив авоську на журнальный стол, что стоял в комнате сына, облегченно вздохнул. Посидев на стуле минут пятнадцать, поговорив ни о чём, пожелав сыну выздоравливать, опять вздохнул и тихо, как будто крадучись, вышел, унося в той же авоське с десяток свежих ароматных пирожков. Юрий Доля не стремился общаться с сыном. И не потому, что у него появилась женщина или новая семья. Нет. Семья, которую он попытался создать после того, как прошёл год с момента исчезновения Оли, мамы Богданчика, рассосалась так же быстро, как и появилась. С тех пор он жил один. Создавалось впечатление, что это не человек, а робот. Ходил на работу, выполнял общественные поручения и другие обязанности, но Богдан ни разу за всё время, сколько его помнил, не видел улыбки на его лице. Он даже с уверенностью не мог бы сказать, какого цвета у отца глаза, потому как они всё время смотрели в пол.