Сам собой встал вопрос: а кто, собственно, будет работать на этой стройке века?

По ответу можно было понять, модное это нынче место или нет. Останутся складывать бревна и пилить тес «активисты» – понятно, дело выгодное. Все ближе к кухне. Пошлют Литуновского с сочувствующими – ясно, дело гиблое.

Однако ответ Хозяина, которому надоело смотреть на шевелящийся строй и слушать разномастные крики, поставил все на свои места. Он вырвался откуда-то из глубины души, и зэки поняли – не в отношении к ним дело, а в отношении к нему.

– Вы подумали, что я «дачу» в дачу решил превратить? – Для зэков такой повтор смешным не показался.

– Не зона, а сортир сплошной! Затопленный дерьмом!..

Вот и понятно. Барак новый будет, но это не от чувств, а от предчувствия. Предчувствия перевода. Зэки хозяина не осуждали. Действительно, какой нормальный человек здесь столько лет вытянет? Да и барак новый будет. По шесть квадратов на каждого, как Кудашев в пламенной речи обещал…

– Работать будут все, – заканчивая затянувшийся коллоквиум, сказал полковник Кузьма Никодимович. – Половина здесь, половина на лесоповале. Майору Кудашеву и командиру взвода вместе с бригадирами прибыть ко мне через десять минут для уточнения задач.

Засим и распрощались. Через полчаса стоящих на плацу зэков разделили на две половины. Первая, морщась от разочарования, побрела в ногу вслед за работодателем, вторая, в которой находились Литуновский с Зеброй, осталась на месте. Бедовый, понятно, остался тоже. Колода, естественно, тоже. Словом, насколько предстоящая работа выгодна, выяснилось сразу.

Нарядов на лесовозы в этот день администраторский писарь Гоголь не выписывал. Гоголь, кстати – не погоняло. Гоголь Виктор Эммануилович – это имя. Потому-то и клички у Вити не было. А что касается леса, весь он в этот день поступил на новую стройку. Кедры зэки валили одного диаметра, высокие, некряжистые. Для себя на этот раз валили, не для дяди. А поэтому работа на удивление спорилась, и на делянке впервые за долгие месяцы послышалась живая речь, а не мертвые, дерущие морозом кожу крики «бойся».

Котлован под новый барак рыли полторы недели. Десять дней тридцать заключенных во главе с Индейцем вгрызались в едва успевшую оттаять землю красноярской тайги, и на одиннадцатый, к вечеру, слева от старого строения, кажущегося теперь гномом по сравнению с представляемым гигантом, образовалась яма правильной формы. Подсчетами и организацией управлял Индеец, внезапно проявивший талант землекопа. Ночью Литуновский под контролем Бедового рассказывал ему, что нужно делать, а наутро бывший жокей, под строгим присмотром Колоды, руководил зэками.

В один из последних дней рытья ямы под фундамент будущего здания произошло событие, никоим образом не сказавшееся ни на стройке, ни на настроении рабочих. Оно вообще не могло никак сказаться, потому что упомянутое действо явилось разговором Анатолия Банникова, лагерного авторитета, с зэком Анголой. Беседой приватной, сугубо специфической.

– Ты знаешь, Бедовый, – после долгих раздумий обратился к смотрящему Ангола, человек из мужиков, за подлыми делами не замеченный, – я уже семь лет живу в бараке, и последний год мучит меня мысль о том, что чье-то лицо знакомо мне еще с воли. Причем настолько знакомо, что прирезать хочется. Но никак не пойму, чье именно лицо и при каких обстоятельствах доводилось видеть его ранее.

– Сходи к лепиле, – посоветовал Бедовый. – Ему, я слышал, новый вид парацетамола привезли. Восстанавливает не только нормальную температуру, но и успокаивает мозги. Вобла в жару метался, кошмарами мучился. Сейчас, говорит, голова ясная, и тело не знобит.

Ангола поморщился, словно закусил ломтиком лимона, и начал сначала:

– Рожа та ссученная, Толян, поверь мне. И лиха мы с ней еще хлебнем, поверь мне.

– Что ты заладил – «поверь», «поверь»? – наехал на Анголу Бедовый. – Я и без просьб поверю, когда нужно. Когда не нужно, и с мольбами не поверю.

Разговор завершился, но Банников его не забыл. Будь инициатором этой беседы упомянутый Вобла, перенесший две трепанации черепа, или Индеец, у которого молекулы лжи в крови с рождения превышали количество эритроцитов, этот диалог можно было бы отнести к разряду минутных, ни к чему не обязывающих. Но Ангола, осужденный за серию разбойных нападений на квартиры питерского бомонда, с головой дружил и за свои слова отвечал. Последний «скок» его случился где-то в Сибири, и взяли его с пятью картинами Шилова под мышкой. Не Ван Гог, конечно, но все равно произведения искусства. Дело шло ровно до тех пор, пока подельник Анголы не сморозил глупость, ставшую роковой. Услышав на улице переливы милицейской сирены, он, вместо того чтобы дать команду увлекшемуся в комнате живописью Анголе на бегство, забаррикадировал дверь и объявил хозяев заложниками.

По мере развития событий преступление переквалифицировалось еще несколько раз. Началось с банального квартирного разбоя, перешло в захват заложников, а когда Анголе и его напарнику удалось оторваться от погони, плавно вытекло в готовую форму в виде «похищения человека». И, пока не застыло окончательно, закончилось убийством.

Первым после задержания раскололся, конечно, отважно настроенный напарник. Рассказал о двенадцати эпизодах, сдал троих подельников, что в делах были ранее, тем и, как ему казалось, обеспечил себе отпущение грехов. И вскоре Ангола, сидя в следственном изоляторе за полным отказом, узнал, что это он, Ангола, бил ножом хозяйку с мужем, и это он советовал напарнику закапывать трупы в городской лесополосе. Вообще-то было наоборот, и бил напарник, и трупам место подыскивал он, но поскольку полный отказ – это отрешение от преступления вообще, Ангола твердил следователю, что, раз «этот черт» признается в чем-то, то пусть за это разбираются с ним, с напарником. Он же, Ангола, взят по навету, а потому вообще не понимает, о чем речь.

Анголе впарили шестнадцать, напарнику четырнадцать, троим друзьям от десяти до пятнадцати и рассредоточили подальше друг от друга по всей территории, от Соликамска до Находки. На воле за Анголой остались неизъятые копи алмазные в несколько сот каратов и рудники золотые в виде нескольких десятков кило драгизделий. Бедовый это знал, и кое на что в этом плане рассчитывал. Однако вскоре стало известно, что тем же умником, что банду ломал, копи с рудниками найдены, обращены в доход государства. В связи с описанными событиями интерес Бедового к Анголе иссяк.

Через неделю, когда начали вкапывать сваи, Ангола не выдержал и снова подошел к Банникову.

– Толян, хоть объяви меня лохом, но я отвечаю, кто-то из жителей шестого меня в тот раз сдал. Помню, рожа была по-мужски симпатичная, собой крепкий, умом тонкий. Как-то он связан с моим арестом, слово даю.

Бедовый, сам находящийся под воздействием последнего разговора, вспылил, заявив, что не видел на «даче» ни одного симпатичного, крепкого и умом тонкого. За исключением Литуновского, разумеется. Но если Летун по-мужски красив, тогда он, Бедовый – испанский летчик.

– Точно! – рявкнул Ангола. – Летун это! Он, сука, меня ментам сдал тогда, но я понять не могу как. Семь лет прошло все-таки… – Подумал и добавил: – Или он – терпила?..