Дерево прощается с тайгой. Ему не повезло.

Ах, да, вертолет…

Из его чрева легко выпрыгнул знакомый Хозяину и зоне генерал, они поручкались и приблизились к стройке. За генералом десантировались два полковника из Управления, но им внимания со стороны Хозяина было уделено до смешного мало. Субординация – сильная штука, когда речь идет о генералах, прибывающих с проверкой. О каких полковниках может идти речь? Вот если бы вместо человка в брюках с лампасами прибыли они, тут другое дело. И рукопожатия были бы крепче, и приветственных слов больше.

– Вот видишь, Кузьма Никодимович. Когда хочется-то… – довольно прищурился генерал. – Завтра сообщу Самому, пусть о тебе хоть раз по хорошему случаю вспомнит.

Еще час они будут бродить вокруг крепчающего с каждым часом здания, указывать, где лучше прибивать и чем, потом скроются в «административке», а еще через час слегка порозовевший генерал, прихватив банку меда, улетит вместе со своей свитой.

– Может, таблетку какую у лепилы выпросить? – спросил Зебра, поглядывая на напарника.

– Пустое, – отмахнулся Летун, и с остервенением, чтобы выдавить из сердца чудовищное разочарование, вонзил в землю лопату.

То ли весна хозяйничала да дурила, то ли Литуновский окончательно восстановился после болезни, да только проявлять себя он стал с самых неожиданных сторон. Казалось, все о нем уже известно, да только не проходило дня, чтобы он не бросал изнывающей от изоляции толпе людей новые темы для пересудов.

Началось все со склоки, затеянной Яйцом в ходе составления им «прошения о переводе на поселение». Зэки разделились на несколько лагерей, и каждый доказывал свою версию, не соглашаясь с другой. Бедовый, неплохо разбирающийся в этом вопросе, лежал на нарах, курил и посмеивался. В дебаты не вступал, в прениях не участвовал, и с неподдельным интересом наблюдал, чем все это закончится.

– На поселение ему нельзя, – говорил Сивый, и, помня о последнем недоразумении между ним и Яйцом, никто не сомневался, что он будет против перевода. – Он кто? Разбойник. Со «строгача» соскочить на поселение могут те, у кого преступления не определены как тяжкие. Я, к примеру. Индеец не может, он мужика «завалил».

– Ты дурак, – оппонировал Сивому Ворон. – На поселение можно всем. Главное, чтобы Хозяин подписал. Но он не подпишет.

Диспут плавно перерастал в свару, и неизвестно, чем бы все закончилось, если бы Толян, наблюдающий за Литуновским, лежащим на спине и дымившим в потолок, не спросил:

– Летун, а ты как думаешь?

– На предмет чего? – уточнил невозмутимый заключенный.

– На предмет того, о чем спорит народ. Яйцо хочет на поселение, Сивый возражает, люди в непонятках. Однако уже все, за исключением тебя, выступили. Прежде чем объяснить всем тему и разложить все по полочкам, хотелось бы послушать и тебя.

Литуновский вздохнул, замял окурок в закопченной банке из-под килек и заложил обе руки за голову.

– Ну, во-первых, писать нужно не «поселение», а «колония-поселение». Во-вторых, изменение вида исправительного учреждения зависит исключительно от двух вещей. От поведения и отношения к труду осужденного – раз, и от части третьей статьи семьдесят восьмой Уголовно-исполнительного кодекса – два. Яйцо, твой срок – это замена смертной казни в порядке помилования?

– Чтоб тебе типун…

– Понятно, – перебил Летун. – Ты особо опасный рецидивист?

– У меня сейчас изжога случится, – заныл автор «прошения».

– Ясно, – усмехнулся кривыми губами Литуновский. – И наказание у тебя – не пожизненный срок, верно? Значит, изменить вид исправительного учреждения тебе можно. Теперь давай выясним, на какой. В карцере сколько раз за последний год сидел?

– Три, – признался зэк. – По три дня. За нарушение трудовой дисциплины.

– Сколько раз от работы отказывался?

Получалось, что столько же, и именно от ответа на последний вопрос зависел ответ на предыдущий.

– Получается, Яйцо, – Литуновский потеребил мочку уха и стрельнул глазами на толпу людей, напоминающих картину о запорожцах, склонных к эпистолярному жанру, – что ты – злостный нарушитель установленного порядка отбывания наказания. А потому единственное место, куда ты можешь быть переведен, это в тюрьму. До трех лет. Кстати, Хозяин здесь ни при чем. Изменяет вид учреждения суд.

Тишину, наступившую в бараке, нарушил смотрящий.

– Потешил, – отреченно заметил Бедовый. – А ты откуда о статье семьдесят восьмой УИК знать можешь, осужденный Литуновский?

Тот хмыкнул и чуть обнажил остатки зубов.

– В старосибирском следственном изоляторе была хорошая библиотека и много свободного времени. С такими обвинениями хочешь не хочешь – статью семьдесят восьмую изучишь.

– Точно! – рявкнул, испугав многих, Ангола. – Старосибирский СИЗО, чтоб он… Летун, ты меня не помнишь?

Литуновский приподнялся на локтях, ощупал взглядом Анголу и разочарованно опустился на место.

– Помню. Вот уже год ты стоишь на построении прямо передо мной в первой шеренге.

Яйцо, несмотря на только что перечеркнутые надежды, заржал. Человек он был отходчивый, добро и зло забывал быстро. Сивого, того он простил давно и не испытывал к нему антипатии даже сейчас, когда тот выступал против перевода.

– Я не об этом! – вскипел Ангола. – Старосибирск, год девяносто седьмой помнишь?

Рассмеялся и Литуновский. Попросил назвать число, чем аудиторию развеселил окончательно.

– Мне лицо твое знакомо, Летун! И именно по Старосибирску! – не унимался Ангола. – Меня там с холстами брали, и в деле том шестимесячном твое лицо мелькало. Я не помню числа, понятно! И в связи с чем, не помню, но мелькало!

Литуновский долго не думал.

– Тогда я число напомню. Второе февраля, День Сурка, Ангола. К тебе в камеру СИЗО привели журналиста, который писал о разбойном нападении на квартиру театрального деятеля.

– Это ты был? – пролепетал зэк. – Но я читал ту статью. Ее подписал какой-то… Фамилия какая-то бесовская…

– Смертин?

– Точно! – взорвался Ангола.

– Вот это и был мой псевдоним в старосибирской «Вечерке», старина.

– Что ж ты раньше молчал? – обиделся Ангола. – Статья-то путевая, отвечаю, путевая. Больше про ментов, чем про меня.

– А кто тут воспоминаниями делится? – резонно закончил разговор Литуновский и снова полез за сигаретой.

Толпа одобрительно загудела, и в шуме том слышились нотки легкого уважения: в бараке находился человек, который умел правильно выражать свои мысли и даже писать статьи. Будет что рассказать лет через пятнадцать после освобождения…

«Хорошая статья была, ей-богу», – не унимался Ангола, успокоившийся сам и успокоивший неожиданно просветлевшей памятью Бедового.