стали достоянием филологов, этих сокрушителей всякой веры, которая ищет опоры в книгах. Он разрушил понятие «церковь», усомнившись в боговдохновенности церковных соборов: ибо понятие «церковь» только и держится на вере в то, что боговдохновенная сила, по воле которой были заложены основы церкви, еще не иссякла и продолжает неустанно творить, созидать, возводить свое здание. Он вернул священнику право вступать в половое сношение с женщиной; но благоговейное почтение, живущее в сердце простолюдина, и в первую очередь в сердце всякой простой женщины, на три четверти состоит из веры в то, что человек, являющий собою исключение в данном вопросе, и во всем остальном будет чем-то исключительным, – именно это служило надежнейшим и хитроумнейшим оправданием наивной веры в сверхъестественные силы человека, в чудо, в искупительную силу Бога в нем. Вернув священнику женщину, Лютер был вынужден лишить его тайной исповеди – психологически это был верный шаг, но тем самым, в сущности, совершенно обесценивалось значение христианского священника, который испокон веку приносил огромную пользу людям, – он был хранителем чужих исповедей, кладезем заветных тайн, могилой сокровенных излияний. «Пусть каждый сам себе станет священником» – за подобными незатейливыми призывами, сформулированными с простодушным лукавством, скрывалась у Лютера дикая ненависть к «человеку высшему», к господству «человека высшего» в том виде, как это было представлено церковью: он разбил идеал, которого сам не сумел достигнуть, хотя казалось, будто всякое осквернение этого идеала вызывало в нем глубочайшее негодование и он всеми силами стремился воспротивиться такому поруганию. В действительности же сей несносный монах отринул от себя идею господства homines religiosi: и в результате он, который с такою истовостью боролся за сохранение устоев буржуазного порядка, нанес сокрушительный удар устоям церкви – когда сам стал зачинщиком «крестьянского восстания». Его Реформация имела далеко идущие последствия – сегодня уже вполне можно подвести итог тому, что было в ней плохого и хорошего, – и было бы, наверное, нелепо только хвалить или только бранить Лютера за эти самые последствия. Его нельзя ни в чем обвинять, ибо он сам не ведал, что творил. Обмельчание европейского духа, особенно на севере Европы, его, так сказать, раздобрение, выражаясь языком морали, пошло значительно быстрее благодаря лютеровской Реформации, – тут нет никакого сомнения; вместе с тем благодаря ей дух обрел большую подвижность и мятежность, с еще большей силой он возжаждал независимости, еще прочнее стала его вера в право на свободу, он стал более «естественным». Конечно, ей можно было воздать должное за то, что она в конечном счете создала определенные предпосылки, способствующие процветанию так называемой современной науки, весьма почитаемой ныне, однако не забудем к этому добавить и то, что на ней лежит также ответственность за вырождение современного ученого, утратившего былое благоговение, стыд и глубину, за эту наивную прямолинейность обывателя, которую он внес в процесс познания, короче говоря, за то плебейство духа, которое отличало два последних столетия и от которого нас не сумел избавить даже наш недавний пессимизм, – ведь и «современные идеи» продолжают, по существу, эту крестьянскую войну севера против более холодного, более гибкого и недоверчивого духа юга, который увековечил себя в своем величайшем творении – христианской церкви. Давайте все же не будем забывать о том, что представляет собою церковь в сравнении, скажем, с понятием «государство»: церковь есть прежде всего структура господства, обеспечивающая людям более высокого духовного уровня соответствующее высокое положение; вера в абсолютную силу духовности здесь настолько велика, что всякое применение грубых мер насилия совершенно исключается, – уже одно это свидетельствует о том, что церковь при всех условиях – институция более благородная, нежели государство.

359

Месть уму и прочая подоплека морали. Мораль, – как вы полагаете, где находит она себе самых ярых и хитрых защитников? Вот перед нами неудачник, который недостаточно умен, чтобы радоваться этому, зато достаточно образован, чтобы знать об этом; он томится от скуки, пресыщенности, презрения к самому себе; он не богат, но скромное наследство лишило его даже последнего утешения – радости «благословенного труда», забвения в «повседневных хлопотах»; в душе он стыдится своего образа жизни – быть может, у него и правда есть какие-нибудь мелкие грешки, которые он предпочитает скрывать, – но чтение книг, на которые он не имеет никакого права, общение с людьми более умными, которое ему не под силу переварить, – все это, с другой стороны, еще более развращает его и еще более распаляет его тщеславие: такой насквозь отравленный человек – ибо все для таких неудачников становится губительным ядом: ум, образование, собственность, одиночество, – в конце концов неизбежно возвращается к привычному состоянию, в нем снова пробуждается чувство мести, жажда мести, – и как вы думаете, что же понадобится ему, непременно понадобится, для того, чтобы для себя самого создать иллюзию превосходства над этими более умными людьми и насладиться, хотя бы мысленно, свершившимся возмездием? Как всегда, это будет пресловутая нравственность – можно биться об заклад, – все те же великие моральные речения, все те же трескучие слова о справедливости, мудрости, святости, добродетели, все та же стоическая сдержанность (как хорошо можно прикрыть стоицизмом собственную пустоту!..), все та же маска глубокомысленного молчания, общительности, приветливости – сколько еще всяких разных масок идеалистов, за которыми скрываются эти неисправимые самоненавистники и неисправимые честолюбцы. Прошу понять меня правильно: именно от таких прирожденных врагов духа и происходит тот редкий экземплярчик рода человеческого, который именуется в народе святым, или мудрецом, и которому воздаются соответствующие почести; именно от таких людей происходят эти чудища морали – они-то и производят немалый шум, они-то и творят историю – к их числу принадлежит, например, святой Августин. Страх перед умственной силой, месть уму – о как часто эти взрывоопасные пороки становились основой добродетелей! Да, да, добродетели! И, между нами говоря, разве те притязания философов, которые то тут, то там заявляли о своем исключительном праве на мудрость, эти неслыханно бессовестные, бредовые претензии – а не было ли это во все века – что в Индии, что в Греции – всего-навсего прикрытием? Быть может, иногда это делалось из воспитательных соображений – святыми целями воспитания, как известно, объясняется немало лжи, – то есть диктовалось лишь трепетной заботой о подрастающем поколении, находящемся на пути становления, о юношестве, которое верой в личность (этим заблуждением) вынуждено спасаться от себя… В большинстве случаев, однако, это прикрытие философов – спасительное убежище, где они могут укрыться от бессилия перед собственной усталостью, старостью, оцепенением и закоснелостью, в предчувствии близкого конца, – так поступают звери, которые, чуя приближение смерти, подчиняются мудрому инстинкту и уходят в сторону, затихают в полном одиночестве, забиваются в нору, доживают