Харри посмотрел на Мёллера.

— Грустно?

— Ужасно.

Оба попытались улыбнуться и на какое-то время замолчали.

— Вы, видно, пришли что-то сказать мне, шеф. Что именно?

Мёллер спрыгнул со стола и начал ходить по кабинету.

— После проверки алиби список из тридцати четырех фамилий сократился до двенадцати. Нормально?

— Нормально.

— Анализ ДНК той перхоти с шапки дал нам группу крови ее владельца. Такая группа — у четырех людей в списке. Мы взяли анализы крови этих четверых и отправили проверить на ДНК. Результаты будут сегодня.

— Да?

— Я надеюсь.

В кабинете стало тихо, было слышно только, как скрипят резиновые подошвы Мёллера, когда он поворачивается на каблуках.

— А версию, что Эллен убил ее парень, КРИПОС уже отбросил? — спросил Харри.

— Мы проверили и его ДНК

— Мы возвращаемся к тому, с чего начали?

— В каком-то смысле, да.

Харри опять отвернулся к окну. С огромного вяза поднялась стая дроздов и полетела на запад, в сторону отеля «Плаза».

— А может, шапка — ложный след? — предположил Харри. — Я никак не могу понять, как преступник, который не оставил больше никаких улик и даже не поленился размазать свои следы на снегу, мог оказаться таким олухом, чтобы забыть собственную шапку всего в нескольких метрах от жертвы.

— Все может быть. Но на шапке — кровь Эллен, это мы определили точно.

Харри увидел, как собака бежит обратно, нюхая тот же след. Где-то посередине газона она остановилась, некоторое время в сомнении водила по земле носом, потом наконец побежала налево и скрылась из виду.

— Значит, начнем с шапки, — сказал Харри. — К нашему списку можно добавить тех, кого привлекали или задерживали за тяжкие телесные. За последние десять лет. Проверьте и фюльке Акерсхус. И позаботьтесь…

— Харри…

— Что?

— Ты уже не работаешь в отделе убийств. Расследованием занимается КРИПОС. Ты просишь меня лезть в чужой огород.

Харри, ничего не ответив, медленно кивнул. Он пристально смотрел в окно, куда-то в сторону Экеберга.

— Харри?

— Шеф, вам когда-нибудь хотелось оказаться совсем не там, где вы есть? Хотя бы в эту дерьмовую весну.

Мёллер остановился и улыбнулся:

— Раз уж ты спросил, скажу, что мне всегда хотелось перебраться в Берген. Да и детям там было бы лучше.

— Но и там вам хотелось бы работать в полиции, верно?

— Конечно.

— Потому что такие, как мы, ни на что другое не годимся?

Мёллер пожал плечами:

— Наверное.

— А Эллен годилась. Я часто думал о том, какая это трата человеческих ресурсов — таким, как она, работать в полиции. Что она делала? Ловила плохих мальчиков и девочек. Это занятие для нас с вами, Мёллер, но не для нее. Понимаете, о чем я?

Мёллер подошел к окну и встал рядом с Харри.

— Думаю, в мае погода наладится, — проговорил он.

— Да, — отозвался Харри.

Часы на Грёнланнской церкви пробили два.

— Попробую подключить Халворсена, — сказал Мёллер.

Из своего долгого и обширного опыта общения с женским полом Бернт Браннхёуг усвоил: если он не просто хочет женщину, но готов добиваться ее любой ценой, на то возможны четыре причины — либо она красивее всех остальных, либо сексуально удовлетворяет его лучше всех других, либо с ней Браннхёуг полнее ощущает себя мужчиной, либо (что было существеннее всего) ей нравится другой.

Браннхёуг решил, что последнее как раз относится к Ракель Фёуке.

Как-то в январе он позвонил ей под предлогом, что ему нужен доклад о новом военном атташе при российском посольстве в Осло. Ракель обещала прислать ему докладную, но Браннхёуг возразил, что такие сведения передаются только в устной форме. Так как это было в пятницу вечером, он предложил ей встретиться за кружечкой пива в «Континентале». Так он узнал, что Ракель — мать-одиночка. Она просто отказалась от приглашения, сказав, что ей нужно отвезти сына в детский сад, тогда Браннхёуг лукаво заметил:

— Я полагал, у женщин вашего поколения на это есть мужья!

Хотя прямо она и не ответила, из ее слов Браннхёуг понял, что мужа у нее нет.

Браннхёуг положил трубку, довольный результатом, хотя досадовал на себя за это: «ваше поколение», — он тем самым подчеркнул их разницу в возрасте.

Потом он позвонил Курту Мейрику и осторожно, как только мог, стал выуживать у него информацию о фрекен Фёуке, не слишком, впрочем, беспокоясь, что вряд ли удастся быть настолько осторожным, чтобы Мейрик не заметил подвоха.

Как всегда, Мейрик оказался хорошо осведомлен. Два года Ракель проработала в одном с Браннхёугом министерстве, она была переводчиком при норвежском посольстве в Москве. Там она вышла замуж за русского, молодого профессора, специалиста по генной инженерии, который взял ее штурмом и сразу же воплотил свои теории на практике, сделав ей ребенка. Но у самого профессора обнаружился ген, отвечающий за склонность к алкоголизму и физическим способам аргументации, — поэтому семейное счастье длилось недолго. Решив не повторять ошибки своих многочисленных сестер по несчастью, Ракель Фёуке не стала ни ждать, ни прощать, ни пытаться понять, — и как только муж в первый раз ударил ее, она ушла из квартиры с Олегом на руках. Супруг через влиятельных родственников заявил свои родительские права на Олега, и если бы не дипломатический иммунитет, Ракели едва бы удалось уехать из России вместе с сыном.

Когда Мейрик сказал, что по требованию мужа Ракели возбудили дело, Браннхёуг вспомнил, что у него в ящике стола лежала какая-то повестка в российский суд. Но тогда Ракель была всего лишь переводчиком, и Браннхёуг передал это дело дальше по инстанции, не обратив внимания на ее имя. Как только Мейрик сказал, что переписка о родительских правах между российскими и норвежскими структурами все еще продолжается, Браннхёуг быстро свернул разговор и набрал номер юридического отдела.

Позвонив Ракели в следующий раз, Браннхёуг пригласил ее на ужин, теперь уже безо всякого предлога. Получив вежливый, но твердый отказ и на этот раз, Браннхёуг зачитал адресованное ей письмо, подписанное главой юридического отдела. В письме говорилось, что Министерство иностранных дел спустя столь долгое время, «принимая во внимание человеческие чувства русских родственников Олега», решило дать ход делу о родительских нравах. Это означало, что Ракели и Олегу надо явиться в российский суд, где будет вынесено окончательное решение.

Спустя четыре дня Ракель позвонила Браннхёугу и попросила его встретиться с ней по личному делу. Тот ответил, что в ближайшие дни очень занят, и спросил, не может ли Ракель пару недель подождать. Но она своим вежливым профессиональным тоном, за которым едва угадывалось волнение, настояла на том, что им нужно встретиться так скоро, как только возможно, и Браннхёуг после некоторого раздумья сказал, что единственно возможный вариант — бар в отеле «Континенталь» в пятницу в шесть вечера. Там Браннхёуг заказал им обоим джин с тоником, а Ракель тем временем излагала ему свою проблему, при этом в ее манере сквозило, как показалось Браннхёугу, настоящее, почти звериное материнское отчаяние. Он важно кивал, изо всех сил пытался изобразить глазами сострадание и, улучив момент, по-отечески взял ее руку в свою. Ракель вздрогнула, но он как бы не заметил, и сказал ей, что, к сожалению, не может менять решения начальников отделов, но, разумеется, сделает все от него зависящее, чтобы предотвратить рассмотрение ее дела в российском суде. И подчеркнул, что, принимая во внимание политический вес родственников ее бывшего супруга, полностью разделяет ее опасения, что решение суда может быть вынесено не в ее пользу. Браннхёуг как завороженный смотрел в ее карие, влажные от слез глаза и вдруг подумал, что в жизни не видел ничего красивее. Но когда он предложил продолжить вечер ужином в ресторане, Ракель отказалась. Остаток вечера, скучный и нудный, Браннхёуг провел в гостиничном номере за стаканом виски и кабельным телевидением.