отвезти несчастного молодого человека сначала в Париж к Мюрату, который всегда интересовался такими вопросами, а затем в Керси, если об этом меня попросят. Я не видел матушку с тех пор, как я уехал на войну. Я знал, что она находилась в это время недалеко от Сен-Сере, в замке Дебра, который мой отец купил незадолго до своей смерти. Я с большим удовольствием согласился выполнять это поручение, которое, с одной стороны, позволяло мне оказать услугу маршалу Мюрату, а с другой стороны, провести несколько дней около матушки.

Маршал мне одолжил очень хорошую коляску, и я отправился в Париж, но жара, бессонница настолько подействовали на моего несчастного товарища, что от идиотизма он перешёл к бешенству. Он хотел убить меня ключом от коляски. Мне никогда не приходилось путешествовать в столь неприятных условиях. Наконец я добрался до Парижа и отвёз лейтенанта N. к Мюрату, который жил в это время в замке Нейи. Маршал попросил меня закончить порученное мне дело и отвезти лейтенанта N. в Керси. Я согласился в надежде увидеть мать, но сразу же заметил, что смогу отправиться только через 24 часа, поскольку маршал Ожеро поручил мне доставить несколько депеш для императора и что я должен отправиться к нему в Рамбуйе.

Я не знал содержания депеш, которые я вёз, но они крайне обеспокоили императора. Он позвал Талейрана и уехал вместе с ним в Париж, мне он приказал следовать за ним и представиться обер-гофмаршалу Дюроку в тот же вечер. Я подчинился. Я уже довольно долго ожидал в салонах Тюильри, когда внезапно дверь кабинета императора открылась и вышел обер-гофмаршал Дюрок. Он оставил дверь незатворённой, и я услышал, как он приказывал взволнованным голосом офицеру для поручений готовиться выехать немедленно на длительное время. Но Наполеон воскликнул: «Дюрок, это напрасно, потому что у нас здесь Марбо, который так или иначе поедет к Ожеро. Он поедет в Берлин, а Франкфурт практически на полдороге». Таким образом, обер-гофмаршал Дюрок мне предписал ехать в Берлин с депешами от императора. Это меня крайне расстроило, потому что мне приходилось отказаться от возможности увидеть мать, но надо было подчиниться. Я бросился в Нейи предупредить Мюрата. Думая, что моя миссия является срочной, я вернулся в Тюильри. Но обер-гофмаршал Дюрок отложил мой отъезд до утра следующего дня.

Я вернулся ранним утром, а мой отъезд отложили до вечера, а потом до следующего вечера и так далее, в течение целых восьми дней. Однако я решил набраться терпения, потому что каждый раз, как я появлялся, обер-гофмаршал Дюрок меня задерживал на одну секунду и позволял мне потом просто гулять по Парижу. Дюрок передал мне довольно значительную сумму денег, чтобы я обновил свою униформу и мог появиться в приличном виде перед прусским королём, в руки которого я должен был передать лично письмо императора. Вы видите, что Наполеон не пренебрегал ни одной деталью, когда речь шла о том, чтобы выгодно представить французского военного перед иностранцами.

Наконец, после того как мне были даны депеши и инструкции императора, который рекомендовал мне обратить особое внимание на прусские войска, на их выправку, их форму, их оружие, их лошадей и т.д., я отправился в путь. Г-н Талейран передал мне пакет для г-на Лафорета, французского посла в Берлине, у кого я должен был остановиться. Прибыв в Майнц, который в то время был частью французской территории, я узнал, что маршал Ожеро был в это время в Висбадене. Я отправился туда и застал его дома и сказал ему, что я еду в Берлин по приказу императора. Он поздравил меня и приказал мне продолжать моё путешествие.

Я ехал ночь и день, погода стояла великолепная. Был июль, и я прибыл в Берлин несколько усталый, но довольный. В это время дороги в Пруссии ещё не были мощёными, и мы ехали по сыпучему песку, в котором постоянно увязали колёса экипажа, поднимались тучи пыли. Всё в целом это было невыносимо.

Г-н Лафорет меня принял прекрасно. Я поселился в посольстве и был представлен королю и королеве, а также всем принцам и принцессам. Получив письмо от императора, король Пруссии показался несколько взволнованным. Это был высокий красивый человек, лицо которого дышало добротой. Но в нём не было некоторого оживления, которое обычно говорит о твёрдом характере. Королева была действительно прекрасна. Единственное, что её портило, — это был тяжёлый галстук, который она носила. Говорили, он скрывал зоб довольно больших размеров. После того как врачи постарались его вылечить, он открылся и распространял неприятную гнойную жидкость, что особенно усиливалось, когда королева танцевала, а танцы были её любимым занятием. В остальном она была полна изящества, лицо выражало ум, а особая величественность говорила о твёрдой воле. Я был принят очень мило. С ответом, который я должен был увезти императору, дело несколько затягивалось, более чем на месяц. Настолько, казалось, было сложно его составить. Королева желала приглашать меня на все празднества и балы, которые она давала в течение всего моего пребывания в Берлине.

Среди всех членов королевской семьи с особой добротой относился ко мне, во всяком случае внешне, принц Людвиг, племянник короля. Меня предупредили, однако, что он ненавидел французов, и особенно их императора. Но поскольку он страстно любил военное дело, он меня постоянно расспрашивал об осаде Генуи, о битвах при Маренго, при Аустерлице, а также об организации нашей армии. Прусский принц был действительно великолепен и с точки зрения ума, и чертами своего характера. Из всех членов королевской семьи он один был более всего похож на Фридриха Великого.

Я познакомился при дворе со многими и более всего с офицерами, которых я видел всех в дни парадов и манёвров. Я проводил своё время очень приятно. Наш посол окружал меня заботой. Но вскоре я заметил, что они хотели заставить меня сыграть определённую роль в довольно деликатном деле, которое мне совершенно не подходило, и я стал очень сдержан.

Однако рассмотрим положение Пруссии. Депеши, которые я привёз, имели к этому отношение, как я об этом узнал позже. Приняв от Наполеона в дар Ганновер, родовое владение правящей английской династии, берлинский кабинет сделался союзником не только антифранцузской части своего общества, но почти всей прусской нации. Самолюбие немцев было уязвлено успехами французов над австрийцами, и Пруссия боялась, чтобы её хорошее положение не разрушилось из-за войны, которую лондонский кабинет уже ей объявил. Королева и принц Людвиг стремились воспользоваться восторженным возбуждением умов, чтобы склонить короля к необходимости объявить войну Франции,