произведения: стихи – «водевильная болтовня», предназначенная для невзыскательного потребителя; цель этих стихов – «удовольствие», их будущее применение – использование в качестве острот; подобные стихи и «водевильное остроумие доморощенных драматургов» недостойны того, чтобы подписывать их собственным именем.

Содержательность (оригинальность, чутье времени) признаются как присутствующие, но в недостаточной для литературы пропорции: шуточные стихи анонимного автора содержательны (фрагменты стихотворения); подобные шуточные стихи могут придать книге «цель» и «значение» литературного произведения; эта цель и значение – не в развлекательности («надо же что-нибудь читать», «читать и смеяться») и не во внешне привлекательной отточенной форме («готовые остроты»); литературное произведение должно иметь другую «цель» и «значение», кроме «удовольствия».

Высказывая критические замечания в адрес автора и произведения («не литература»), Белинский одновременно заявляет о том, что литература должна иметь «цель» и «значение», и характеризует автора как человека, наделенного умом, занимающегося «не литературой», но могущего заниматься «литературой».

В начале апреля вышел в свет т. XXX «Современника». В нем опубликован краткий отзыв П. А. Плетнева о 1-м «томе» «Статеек в стихах»:

«Все это стихотворные шуточки, от которых совсем не весело. Может быть, есть в них и тайный смысл; но кто захочет добиваться разгадки в многословии, похожем Бог знает что»[614].

Высказывание Плетнева относится не столько к изданию и некрасовскому стихотворному фельетону, сколько к статье Некрасова «Шуточная литература. – “Статейки в стихах”». В ней содержится декларация позиции Некрасова:

«С некоторого времени литература наша приняла какое-то шутливое направление. Книг дельных и сериозных выходит очень мало, – книжек и книжечек ради смеха и забавы, – многое множество. Эти миниатюрные и миленькие спекуляции почти всегда удаются, потому что не стоят труда и издержек антрепренеру, а идут с рук как по маслу <…> Цель же в этих изданьицах почти всегда одна и та же – мелкая монета. Вследствие того обороты такими книжечками можно бы правильнее назвать мелкою промышленностию, чем литературною деятельностию, но так как эти книжки имеют претензию принадлежать не только к печатному миру, к которому относятся не менее красивые издания каталогов магазинов Диля, Ланганса и других, но и к созданиям мира мыслящего, то их вернее всего назвать шуточною литературою» (XII-2: 22–23).

И хотя Некрасов оговаривает:

«Тем более жаль, что мелочная эта литература час от часу у нас распложается и по мелочам выманивает у публики деньги, которые назначены, может быть, на приобретение книг истинно полезных и достойных каждого образованного человека» (XII-2: 23), —

это сожаление сопровождается открытой саморекламой своей книжечки («она, несмотря на видимое сродство со всеми политипажными и неполитипажными изданьицами, имеет высокие перед ними преимущества»; XII-2: 24).

В сопоставлении с проанализированным отзывом Белинского оценка Плетнева такова: стихи – «многословие» и «шуточки» (ср.: «водевильная болтовня»); от них «совсем не весело» (над ними не будут «смеяться»), то есть в них нет остроумия; в них нет смысла (ср.: значение); читатели не будут искать смысл (ср.: цель).

Иными словами, если понимание смысла произведения есть цель чтения, то читатели этого произведения едва ли осознают эту цель и способны осознать его смысл; смысла, скорее всего, нет. Отзыв содержит низкую оценку произведения, не содержит суждения о его авторе и является своего рода ответом Белинскому.

Белинский на примере некрасовского стихотворения рассуждает о целях литературы, ее значении, потребностях читательской аудитории, уровне продукции и вкуса потребителя. Выдвинутые критерии «цели» и «значения» подводят к мысли о самостоятельном (не на «готовых остротах») осмыслении жизни и художественного текста как о перспективе национального литературного процесса, причем читателю отводится активная роль. Его восприятие не должно исчерпываться эстетическим наслаждением, суррогатом которого выступает «удовольствие» («развлечение»): слово «значение» подразумевает интеллектуальную работу, работу «ума».

В замечании Белинского о «шуточных стихах», которые могут «придать цель и значение» книжке, косвенно выражено суждение о сатире: юмор, ирония могут служить средствами «литературы», сатирическое произведение может заключать в себе «значение» и отвечать «цели» литературы. Художественные средства (разговорный стиль, водевильный стиль, шуточная форма, остроты, написанные, по-видимому, с расчетом на закрепление в обиходной речи) сами по себе не порицаются и рассматриваются применительно к «цели»: «удовольствие» (наслаждение) и развлекательность – или значение (смысл) и осмысление, самосознание (цель).

Плетнев выражает скептическое отношение к юмористическому стихотворению и возможному читательскому восприятию, и это еще один оттенок его слов: «совсем не весело». Тематика, стилистика, жанровая форма рецензируемого произведения явно остались «под чертой», и это – оценка не только данного произведения, но и массовой популярности фельетона и ее последствий. Разбираемый эпизод демонстрирует, что, с точки зрения Плетнева, фельетонная литература четко декларирует спекулятивные цели и критерии товара, тогда как цели и критерии литературы в ней неясны и (или) двойственны.

Отметим, что в этом взгляде на фельетон, и в частности на фельетонную критику, Плетнев сближается с Белинским, который не приемлет «произвольность мнений», утверждает, что «надо ругать все, что нехорошо, <…> нужна одна правда» (XIII-2: 59), и рассматривает критику как исторически развивающуюся «науку изящного», подчиняющуюся своим законам, а не законам рынка.

Но насколько рецензия Белинского вовлекает в полилог «автор – критик – публика» (то есть – усваивает публицистичность фельетона), настолько же рецензия Плетнева демонстративно монологична: ни публика (которая читает подобные «шуточки»), ни автор (который их пишет), ни критик (который видит в этом «смысл») не удостаиваются адресования к себе. Отношение Плетнева к тем, кого он не счел собеседниками, выражено в его процитированном выше отзыве о «не повести» Панаева «Литературная тля»: «толпа писак». «Литературная тля» являет собой характерный пример литературной полемики, которая (как и театральная) «узаконила» и широко использовала публицистический прием указаний на лица, от намеков до прямых выпадов, свойственный памфлету и фельетону. Отметим, что исторически «фельетоном собственно называлось все, что печаталось под чертой»[615] (газетный «подвал»). Поэтому образное выражение Плетнева корреспондируется с общей тенденцией в современной ему литературе.

Эта форма печатных выступлений вызывает у Плетнева отвращение и протест:

«Прочитай в № 2 О<течественных>З <аписок> разбор новой книги Бранта: “Жизнь, как она есть”[616]. Этот романист, в лице парижских журналистов, отхлестал Сенковского, Краевского, Белинского и Панаева[617]; а Белинский в pendant тут же желчью напачкал историю самого Бранта, столь омерзительную и недостойную, что у меня волос дыбом подымается при мысли, куда простирается злоба журналистов и дерзость цензоров, подкупаемых ими», – пишет он Гроту 2 февраля 1844 г. (Грот – Плетнев. II: 177, см. также 333–334).

Кроме того, в 1843 г. его недовольство Белинским-критиком, неприятие его строя мыслей и высказываний стало явным и сильным. К этому времени