Пошатываясь, но и ощущая себя заново рождающимся специально для великих дел, Ломаев упал в бассейн и там родился окончательно. Плавая, дожидался набоба, а набоб, чуть только пришел в себя, велел вылезать:

— Разнежился, барин! Сам же говорил: время дорого.

— Куда теперь? — покорился Ломаев.

— Стричься, бриться, кровь отворять… Шучу: маникюр делать.

Облаченный в канареечный банный халат Ломаев был препровожден в незнакомое помещение и усажен во что-то, напомнившее ему одновременно зубоврачебное кресло и ложемент космонавта. Сейчас же над его криво обрезанными, а местами попросту обкусанными ногтями запорхали женские пальчики, вооруженные щипчиками и пилочками. Две другие руки, тоже явно женские, взялись сзади за голову Ломаева и начали вертеть ее так и эдак, оценивая фронт работ. Еще пара нежных рук, вооруженных ножничками и теркой, принялась обрабатывать застарелые мозоли на ступнях, как будто Ломаев намеревался сверкать в Женеве голыми пятками и демонстрировать их перед телеобъективами.

— Эй, эй! — возопил конгрессмен, вращая глазами в поисках Шимашевича. — Мы так не договаривались! Я думал — чуть позже… Перекур же нужен! Спасите табачного наркомана!

— Здесь не курят, — холодно ответствовал набоб.

— А где курят? У борта?

— Еще чего! Засорять океан бычками?! Это же рефлекс — запулить в волны окурок. «И окурки я за борт бросал в океан» — помнишь? Ножкин спел, а я четверых остолопов из-за этого выгнал. Есть специальная курительная каюта.

— Где?!! Мне туда!

— Сиди уж. Сделаю для вип-персоны исключение… Туркин, кальян!

Сказать по правде, Ломаев предпочел бы вульгарную «Приму». Можно даже не «золотую». И лучше без фильтра.

Он только вздохнул. Что-что, а «Примы» тут, видно, не допросишься…

Ничего не оставалось делать, как снова терпеть восточную негу. Разглядев, какой субстанцией внук турчанки набивает деталь кальяна, для того предназначенную, Ломаев забрюзжал было, что никогда-де не курил подмоченные сухофрукты с истекшим сроком хранения, но покорился и цапнул зубами услужливо поднесенный мундштук на гибкой кишке. К его немому удивлению, липкие «сухофрукты», разожженные Туркиным посредством специального уголька, затлели не на шутку. При первой же затяжке в прихотливо узорчатом хрустальном кувшине заклокотало так, будто там тонул Хоттабыч, и в истосковавшиеся легкие Ломаева хлынула душистая струя неопознанной азиатской ерунды с легчайшей примесью табачного дыма. Жить было трудно, но можно. Ломаев решил не расспрашивать о составе тлеющего снадобья. Ясно, что не «дурь». Какая-то более редкая, нежели конопля или мак, тропическая флора, а может, и фауна… Лучше не знать.

— Туркин! — окликнул набоб. — Ты турецким владеешь?

— Якында бир бирахане вар мы?

— Переведи.

— Я спросил, как пройти в пивную.

— Возьми в холодильнике. Но не больше одной.

— Чок тешеккюрлэр. Чок ийисиниз.

— Что ты сказал?

— Большое спасибо, вы очень любезны.

— Иди и не сквернословь. Иди, иди.

Вскоре Шимашевич тоже испарился, а женщина-парикмахер, оказавшаяся, кстати, и визажистом, приступила к работе. Когда дело дошло до бороды, пришлось выплюнуть мундштук. В качестве предпоследнего аккорда на лицо легла обжигающе горячая маска, отчего Ломаев взвыл и наговорил мысленно немало разных слов. Последний аккорд состоял из массажа лица с втиранием в оное кремов и гелей. А когда пытка кончилась, Ломаев не узнал себя. Из зеркала на него ошарашенно смотрел слащаво-мускулистый красавчик с ровненьким пробором и по-газонному коротко подстриженной бородкой. Исчезли шелушащиеся обмороженные пятна. Две трети морщин, честно заработанных на куполе, разгладились напрочь, а оставшаяся треть смотрелась нарочито рельефно. Так мог выглядеть Грегори Пек в роли антаркта, но отнюдь не антаркт. С таким хлыщом Ломаев не только не пошел бы ни в разведку, ни в санно-гусеничный поход — он не оставил бы его на зимовку даже на самой благоустроенной из антарктических станций.

— Так надо, — хладнокровно заявил Шимашевич взбешенному конгрессмену, ворвавшемуся к набобу аки вихрь. — Носи имидж на здоровье. А что, по-моему, соответствует… Теперь одежда. Примерь пока вот этот костюм, он мне все равно велик, а в Женеве тебя обслужат по высшему разряду, я уже договорился. Теперь запоминай: с тобой свяжется человек по имени Иост ван Трек…

Вновь ступив на родной материк с перегруженной сведениями головой и свертком под мышкой, Ломаев первым делом задымил «Примой». Помахав рукой удаляющейся резиновой лодке, торчал на галечном пляже, пока не скурил сигарету до пальцев, — и мстительно выщелкнул бычок в серые волны.

То, что ему с новоприобретенным имиджем предстояло стать мишенью для острот со стороны коллег-соотечественников — это было понятно. Чепуха, перетерпеть и наплевать… Не очень понятно было, чего в действительности хотел антарктический набоб. Только лишь проинструктировать да помыть-постричь? Наверное, самый правильный ответ: и это тоже. Черт его разберет, Шимашевича, у него на поверхности всегда меньшая доля, как у айсберга. Но условий не ставил, руки не выкручивал, вот что странно… Уверен, что возьмет свое и так? Похоже на то. А может, попросту приручал нужного человечка по классической русской методе — в баньке да запанибрата?

Он так и не понял, приятны ему были заботы Шимашевича или противны.

По счастью, на берег опять лег туман, и к своему домику Ломаев прокрался почти никем не замеченным. Исключение составили Тохтамыш, немедленно выразивший свое отношение к новой внешности старого знакомого озадаченным лаем, и долговязый Эндрю Макинтош, пробиравшийся вдоль натянутого леера в сторону радиодомика. Наткнувшись на Ломаева, австралиец в первый момент механически пробормотал «сорри», во второй — отступил на шаг, пристально вглядываясь, а в третий — опознал приятеля. Киноидное междометие «Вау!» выскочило из удивленно разинутого австралийского рта и завязло в тумане.

— Спаниель, — раздраженно прокомментировал Ломаев. — Доберман. Тохтамыш-второй.

Макинтош не обиделся.

— Вери найс! — объявил он, завершив наружный осмотр и заинтересовавшись свертком: — А это есть какая такая? Уот из?

По-русски он говорил еще хуже Шеклтона, но прогресс чувствовался. Полтора месяца назад, едва прибыв в Новорусскую, Макинтош знал от силы полсотни русских слов и комбинировал их в самых диковинных сочетаниях. Теперь его словарь значительно пополнился. Правда, далеко не все из усвоенных им слов и выражений можно было занести в словари нормативной русской лексики.

— Обмундирование для Швейцарии. Пиджак, брюки, жилетка, галстук…

— Оу, я есть понимать, — расцвел Макинтош. — Мой болшой поздравлений. Антарктик дьепломат! Биг босс Геннадий! Вери гуд кариа… как сказать… карьер, да?

— Карриер, — злобно отозвался Ломаев. — Бациллоноситель.