— Ноу! Ноу! Карриер — авианосец. Носить, держать. Подпорка, да? Богатый инглиш слов, много смыслов. У вас есть карош пословиц: «Чем дальше влез, тем больший дроф». Дроф — это русски дикий птиц, да?

— Дрофа, — поправил свежеиспеченный мачо, блеснув эрудицией. — Литтл рашен казуар.

* * *

Трое суток спустя Ломаев вылетел в Амундсен-Скотт.

На сей раз его сопровождал Игорь Непрухин, в последние недели совершенно затурканный, а ныне ошалевший от счастливой перспективы несколько часов ничего не делать. Наряду с начальниками других станций он был вызван ради обсуждения и принятия плана обороны Свободной Антарктиды на случай агрессии и обоснованно подозревал, что от перемены мест его каторжный рабочий режим не претерпит изменений к лучшему. Тем больше было оснований ценить каждую минуту перелета.

Ура, братцы, живем, выспаться можно!..

Часов для сна оказалось меньше, чем хотелось бы: летели не на привычном тихоходе «Ан-3», а на «Ил-14», специально по такому случаю пригнанном из Новолазаревской приказом Троеглазова. Не для почета — для надежности. Пусть самолет старенький, зато двухмоторный, в случае чего дотянет и на одном, а не дотянет, так авось хоть сядет безаварийно. Даже с максимальной нагрузкой на крыло.

А груз был. Помимо Ломаева и Непрухина, самолет вез на бывший географический полюс пять сборно-щитовых домиков и три бочки солярки. Презент. Троеглазов, правда, категорически запретил пилоту брать на борт что-либо еще, кроме двух вип-персон, и вип-персонам пришлось осуществить нажим. После того как пилоту поднесли в дружеском кругу, и поднесли еще и еще раз, он согласился с общим мнением, что приказ Троеглазова есть старые, неприемлемые замашки начальника экспедиции и вообще атавизм. Наутро он, правда, раскаялся, но самолет уже был загружен и решительно никто не горел желанием его разгружать. Авиатор ограничился тем, что высказал пару мрачных пророчеств относительно предстоящего полета и махнул рукой: от винтов!

Быть может, он и нервничал в первый час полета в сплошном тумане, под которым простирались зона трещин и зона застругов. Вип-персоны не нервничали — им было не до того. Оба вдруг с удивлением обнаружили, что совершенно не хотят спать.

Быть может, это случилось оттого, что провожали их всем поселком, сильно разросшимся за последнее время вокруг Новорусской, как растет большой кристалл вокруг кристаллика-затравки, и всему поселку пилот орал: «От винтов!» Как-то само собой получилась, что люди не сговариваясь потянулись на ВПП, и кучками, и по одному-двое. Никто их не звал — а пришли. Пришли все до единого старожилы-зимовщики. Пришли почти поголовно яхтсмены. Пришли новоселы, еще не получившие антарктического гражданства, большей частью не русские, а с миру по нитке: малайцы, японцы, индусы, один почему-то грек, две немецкие семьи… Шутили, смеялись, подначивали отбывающих и друг друга, и никто не сказал ненужных напутственных слов, а только у Ломаева вдруг запершило в горле. Дор-рогие мои! Хорошие мои! Как сказать-то такое, чтобы прозвучало не смешно, не выспренно и не глупо?.. А никак. И Ломаев, стыдясь и отворачиваясь, лишь помахал им рукой, прежде чем захлопнуть овальную дверцу… Антаркты!

Давно ли Женька Большой полаялся, а затем и подрался с Уховым? Едва не дошло до «стенка на стенку» — яхтсмены против зимовщиков. Чуть ли не вчера это было. Растаскивали психов — плюнуть хотелось и уехать без возврата. А ныне вон — стоят в обнимку, как лучшие друзья, хохочут над «дипломатом с имиджем». Да я клоуном выряжусь, колесом пройдусь, только пусть эта сказка не кончается…

Какой уж тут сон.

— Это у нас второе дыхание открылось, — проворчал расчувствовавшийся и потому недовольный собой Ломаев. — Втягиваемся помалу. Вот ведь подлость: можно отдохнуть, а работать хочется…

— Кофе будешь? — осведомился Непрухин, извлекая из рюкзачка термос.

— С коньяком?

— Нет коньяка. Вообще нет, разве что у Шимашевича, но он твой кореш, не мой… Просто хороший кофе, пей.

— Не хочу, — отверг Ломаев. — Осоловею, в сон потянет.

— Это с черного-то кофе?

— С него. Я свою кандидатскую два года писал ночами, ну и заработал парадоксальную реакцию… Спасибо, что не язву.

Сиденье на секунду провалилось вниз и сейчас же вернулось, наподдав по копчику, — самолет тряхнуло в воздушной яме. Пролив горячий кофе на колени, Непрухин только ругнулся, не зашипев от боли, — Антарктида пока не давала повода сменить на шорты толстые штаны на верблюжьем меху.

— Не переживай, язву ты еще заработаешь…

— С тобой — безусловно.

— Добрый ты, однако… Не со мной — в Женеве. Не боишься туда лететь?

Ломаев скорчил кислую мину:

— Лететь — нет, привык, а вот там… Я же не дипломат и не оратор. Ну что я там такого скажу, чтобы все нас поняли, а? Иногда — да, знаю точно, как себя вести и что говорить, а иногда как накатит… Сижу и мандражирую, дурак дураком и голова гулкая…

— Только иногда голова гулкая?

— Да ну тебя…

— Неужели еще не научился говорить на публике?

Ломаев тяжело вздохнул, став на миг еще объемнее, чем обычно.

— Орать я научился на публике и материться… Да и ты тоже.

— Значит, полдела сделано, а остальное наверстаешь. Ты порепетируй, а цивильную публику мы тебе обеспечим. Я, Уоррен, попугай Кешью…

— Это ты-то цивильный?

— Разве нет?

— В сравнении с попугаем — может быть. Тот просто бандит.

— Гадит? Сквернословит? Кусается?

— Он по праву рождения бандит. Мне новозеландцы об этих попугаях кеа такого нарассказывали — волосы дыбом…

Самолет вновь ухнул в воздушную яму, на сей раз прямо бездонную — пошел вниз с нарастающим ускорением, как лифт в телебашне. Длилось это целую вечность, а когда внезапно кончилось, из пилотской кабины в салон, сияя шалой улыбкой, выбрел штурман:

— В порядке?

Кивнув, Ломаев сглотнул застрявший в горле кислый ком.

— Потерпите. Когда будем падать, я вам скажу. А это — атмосферный фронт всего-навсего. Хар-р-роший попался нисходящий поток! Метров пятьсот высоты потеряли. Ничо, скоро из циклона выйдем — красота будет…

— Стюардесса, пакет! — комично-страдальчески воззвал Непрухин.

— Поищи в хвосте, там мешок из-под угля должен валяться…

— Видал? — спросил Непрухин, тараща глаза и мучительно глотая, меж тем как штурман скрылся в кабине. — Никакого тебе чинопочитания. На его глазах человек загибается, а он: мешок из-под угля… Свободные, блин, антаркты!

— А ты чего хотел? — осведомился Ломаев. — За то и боролись.

— За то, чтобы никто не рвался в начальство, что ли? Никто почти и не рвется: одна нервотрепка, а привилегий — ау!.. Хотя нет, тебя вон по блату в турецкой бане попарили, оболванили под мачо, бесплатно холю ногтей навели…